Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– Кулаками, – разъяснил я, кто есть кто, представителям национальных меньшинств.

– Ну да, с ними, родимыми. Пожил я на воле в Западной вашей Сибири, передохнул чуток. И понял – совсем задавили у нас русского человека, не продохнуть ему теперь и не просраться. Комсомолия, пионерия, начальство – сплошные жиды.

Я поморщился, уж больно похоже стало на то, что писали в листовках немцы. Но спорить не стал, пусть треплется, душу отводит.

– И уже перед самой войной опоздал я с перепою на работу на двадцать четыре минуты и загремел опять. По указу двадцать шесть и шесть. И нет чтобы спокойно в лагере во благо воюющей родины трудиться, взял да и вызвался зимою в добровольцы. Думал, в казарме теплее будет. Разницы не ощутил. И что имею в результате?

Мухин сделал паузу. На лице была написана неподдельная обида на судьбу. Помолчав немного, он вздохнул и подвел итог исковерканной непонятно кем жизни.

– А в результате имею я то, что меня, русского потомственного человека, защитника Севастополя, понимаешь, два нацмена и один недоделанный комиссар, как последние вертухаи, ведут под конвоем родину защищать.

Он по очереди поглядел на Вардана, Сеита и меня, горько усмехнулся и добавил:

– Расея, ты сдурела.

– Пожрать бы, – заметил Сеит.

* * *

Жрать было нечего. Правда, Сеит отыскал какие-то ягоды и корешки, но от них было проку немного, вскоре опять захотелось есть. Мы медленно брели по склону и думали лишь об одном. Прямо скажем, не об отечественной войне и не об освобождении от гитлеровской тирании высококультурных чехов, отважных югославов и талантливых поляков.

– Да, – сказал мне Мухин часа через два, когда в запавших наших животах вновь сосало и трубило иерихонскими трубами, – тяжело на войне мужику.

Я не понял, куда он клонит, и, перебросив с плеча на плечо мухинскую винтовку, бросил на бытовика вопросительный взгляд. Обрадованный вниманием, он стал развивать свою мысль. Именно что свою, другому такое бы в голову не пришло.

– То ли дело Мариночке…

Я не захотел его слушать и привычно сказал:

– Заткнись.

– Не, а чё? – завелся Мухин. – Она баба, ее дело малое. Пристроиться и не фыркать.

– Заткнись, – повторил я устало. Шедший впереди Сеит – я видел по спине – напряженно прислушивался к разговору, не понимая, о чем здесь речь, но чувствуя по моей интонации, что я вновь недоволен нашим героическим остолопом. Тот же явно вознамерился довести меня до крайности. Неясно зачем. Может быть, просто со зла.

– Да ты, начальник, вижу, втюрился. То-то всё таращился на нее. И лейтенантик, и Мишка-покойник. Хорошо на фронте бабам. Будь ты хоть страшнее всех, а у каждого бойца, если покормят, стоит. Не сердись, Леха, и у меня стояло.

Надо было, конечно, просто его ударить, кулаком, по зубам – а потом будь что будет. Но это могло иметь непредсказуемые последствия. Драка, шум, крики, оружие. Во вражеском тылу. Я резко дернул планку гимнастерки, сунул руку во внутренний кармашек и вырвал оттуда Маринкину книжку. Развернув, сунул ему под нос расплывшейся от воды фотокарточкой.

– А теперь заткнись. Не то убью.

Мухин оторопело уставился на снимок. Подошли Сеит и Вардан и тоже заглянули в книжку. Видя их непонимающие лица, я ощутил вдруг с болью, что лицо на фотографии ничего и никого им не напоминало. Только я и Мухин помнили Марину Волошину. Быть может, два единственных на свете человека.

– Идем? – спросил Сеит.

Я сунул Маринкину книжку обратно, вновь пристроив ее рядом со своей, к которой перед выходом из подвала прикрепил звездочку с пилотки Старовольского. Самодельный потайной карманчик сослужил неплохую службу. Румыны и немцы заставляли выворачивать карманы – но зная, что внутренних карманов у наших гимнастерок не имеется, удовлетворялись внешними. Да и народу было слишком много, за всеми не уследить.

Если задуматься хорошенько, я поступил трусливо и расчетливо. Но лезть в драку с Мухиным было бы тоже не бог весть каким геройством – меня, даже не понимая в чем дело, поддержали бы Вардан и Сеит. И вообще не командирское это занятие – устраивать с подчиненными драки; его задача – сохранять дисциплину в подразделении. В конце концов, бытовик лишь хотел почесать языком, а что язык у него был поганый, то откуда другому взяться, при богатой его биографии, прямо скажем – нетрудовой.

Мы устроили привал через пару часов. Снова жевали орехи и ягоды, найденные с помощью Сеита, снова угрюмо молчали. От голода хотелось выть. За стоявшие западнее горы стремительно закатывалось солнце.

* * *

Скитания наши окончились на следующее утро. Совсем не так, как я себе представлял, а буднично и очень просто.

Мы медленно шли по прохладному лесу, далеко впереди возвышались угрюмые лысые горы. Над вершинами стлался туман. Нас еле держали ноги, мысли путались в голове, казалось, лучше лечь и умереть, туда нам уже не подняться. Да и незачем – искать партизан, не имея понятия, где они находятся, бесполезно. Вроде как иголку в стоге сена.

И тут нас окликнули, по-русски, из кустарника. Укрывшись за деревьями, мы щелкнули затворами. После чего я ответил. Мы перебросились парой-другой слов. И поняли главное – перед нами свои. И эти свои тоже поняли главное – мы севастопольцы.

Их было четверо, двое в форме, двое в перетянутом ремнями штатском. Все неплохо вооружены. У старшего были петлицы с двумя кубарями и скрещенными пушками. Поглядев на Мухина, который без оружия, в отличие от шатавшегося и пожелтевшего Вардана, сильно напоминал подконвойного, лейтенант с любопытством спросил:

– Это кто – арестант? Не хрен с ним цацкаться. Нам тут балласту не треба.

Мухин раскрыл от изумления рот. Партизаны сохраняли равнодушие.

– Это наш боевой товарищ, – объяснил им спокойно Сеит. – Устал очень, я ему оружие нести помогал.

– Ясно, – не стал настаивать артиллерийский лейтенант. – А старший у вас кто есть или командир там какой?

Наши молча посмотрели на меня. Мне ничего не оставалось, кроме как признаться.

– Я, товарищ лейтенант. Красноармеец Аверин.

Лейтенант, не удивившись, протянул мне руку.

– Поздравляю. Вырвались, значит. Мы разведчики, возвращаемся в отряд, завтра, всё по-хорошему, будем на месте. Первый раз севастопольцев видим. Кажись, никто оттуда не пробился. В рубашке родились вы, хлопцы, не иначе.

Сеит вернул бытовику винтовку. Получив назад оружие, тот привычно забросил его на плечо. И уже идя за партизанами, довольно мне шепнул: «Ну теперь повоюем, Лёха, полная, мать, свобода». Я не ответил ему «Заткнись». Потому что опять был дома.

Тригонометрия любви

Флавио Росси

Начало июля 1942 года

Друг мой Грубер выдержал многое. Во всяком случае, так мне казалось. Гибель Юргена стала последней каплей. Но внешне зондерфюрер и тут сохранил хладнокровие.

При авианалете на выезде из Инкермана, молниеносном, кратком, не пострадал практически никто. Русский истребитель пронесся над дорогой, выпустил очередь из пулемета и моментально исчез, не причинив колонне почти никакого вреда. Не полыхали брошенные на шоссе машины, не кричали, не стонали раненые – и только Груберов шофер, успевший отбежать на пару метров, сидел, привалившись к кюветной стенке и вцепившись в живот трясущимися руками. Сквозь пальцы обильно сочилась кровь, рот открывался и закрывался. У меня промелькнула идиотская мысль – закрытым или открытым останется он после смерти?

Грубер молчал. Оказавшийся рядом СС-унтерштурмфюрер кивком головы выразил соболезнование. Труп извлекли из кювета (рот был открыт) и погрузили на шедший в сторону Бахчисарая грузовик. Мы направились к нашей машине. Зондерфюрер, по-прежнему молча, уселся за руль. Вынул из нагрудного кармана фляжку с коньяком. Немного отпил. Сунул мне. Сказал:

– Я знал его мать. Она просила, чтобы… Один из немногих, кто не виновен ни в чем. Либо виновны мы все. Что скажете, Флавио? Вы чувствуете вину?

Я не ответил. Грузовик перед нами двинулся. Колыхнулся брезентовый тент над кузовом – предпоследним пристанищем Юргена Готлиба. Грубер нажал на газ. Меня резко откинуло на сиденье. Коньяк, пролившийся на колени, я стер носовым платком.

* * *

Похороны Юргена задержали нас на сутки. На небольшом солдатском кладбище, белевшем свежими крестами, мы неожиданно наткнулись на старого знакомого из батальона майора Берга. Собственно, это он наткнулся на нас, мы бы сами его не узнали. Он подошел, когда, отдав последние почести Юргену, мы с Грубером брели по недавно обсаженной кустарником кладбищенской дорожке. Отсалютовал и представился:

– Ефрейтор Дидье, господин зондерфюрер.

Зондерфюрер, как заправская кинозвезда, вежливо сделал вид, что ефрейтора узнал. Улыбнулся не только губами, но и глазами. Умный ефрейтор всё понял и, виновато растянувши рот в ответ, объяснил, где и когда мы могли его видеть.