Мемуары - Эмма Герштейн

Только тот, кто занят на обязательной службе или учащийся закрытого учебного заведения, может понять, что значит сорванный отпуск. В отчаянии я позвонила по телефону в Ленинград, где гостила в это время моя Лена, не связанная сроками, так как она была человеком свободной профессии — занималась художественным чтением. Она не только не смогла устроить мне ничего в Ленинграде, но еще упрекала меня за причиненное беспокойство: «Я думала, мой папа умер! Звонить по междугородному телефону из-за пустяка!..» «Сытый голодного не разумеет». Ей казалось это пустяком.

Глубокой осенью, когда Мандельштамы вернулись из Армении, я поняла, чем была вызвана их безобразная выходка. «Эмма, мы были вынуждены сжечь ваши письма, — деликатно сказала мне Надя. — Они очень живые, Ося даже хвалил их, но разве можно так писать: "Служба — опиум для народа?"» Они жили в таком высокопоставленном окружении, что испугались моего языка.

Когда этот разговор происходил, я уже совершенно забыла о нанесенной мне травме. Я с юмором рассказывала о летней поездке в Геленджик, который заменил Армению, и я была поглощена совсем новыми отношениями. Недаром у Мандельштамов меня называли «фениксом».

Семья зубного врача из нашей районной поликлиники сняла на лето дачу в Геленджике. По просьбе моего отца они присмотрели там и для меня комнату. Скучища.

В том же домике поселился с семилетним сыном Юрой какой-то военный из Ростова-на-Дону. В соседнем доме жил его однокашник. Военной формы они здесь не носили, и я считала их кавалеристами.

Мой сосед был красивый плотный блондин из крестьян, очень стеснительный. Впрочем, когда он передавал свои наблюдения о жизни, это было интересно. Больше всего он любил говорить о конях и даже помянул, в чьи руки перешел знаменитый иноходец Троцкого. А я и не знала, что такая лошадь существовала. Рассказал про давний курьезный случай в Кисловодске. Пришло известие, что туда едет Троцкий. Местное начальство переполошилось, навели чистоту, посыпали дорожки. Троцкий приехал, да не тот: это был его сын (вот как вел себя, оказывается, мой бывший герой!). Наш рассказчик видел в Кисловодске и Сталина. Очень грубый, кричал на мать. Как-то она задержалась, когда Сталин уже пошел садиться в машину, он крыл ее матом при всех. В придаточном предложении наш собеседник упомянул: «Когда я прочесывал лес…» — «Во время гражданской войны?» — спрашиваю я. — «Нет, недавно». Я недоумеваю (у нас идет 1930 год). Оказывается, раскулачивание. «А, карательная экспедиция?» — дерзко усмехаюсь я. Мои зубврачи и глазом не моргнули.

Геленджик — неважное место. Там закрытая бухта, но все-таки пляж есть, а если сделать далекую прогулку, открывается море во всей своей красе. Все бы хорошо, если бы не очереди в столовые. Во всех столовых несет кислой капустой и томатами. Приезжие лежат на пляже, а потом идут в двухчасовую очередь за обедом. Но мы в очереди не стояли. Наши военные дали нам талончики, и мы обедали в особом зале. Там были красивые официантки, особенно одна — высокая, с выгоревшими на солнце волосами, золотисто-смуглая, зеленоглазая, говорят, бывшая графиня.

Мой сосед запасся в Геленджике двумя мешками орехов. Перед отъездом он стал их сортировать и перебирать, сидя на веранде. «Ого, вы хозяйственный, вы — кулак», — смеюсь я. Вот тут мои зубврачи не выдержали. Отозвали меня в сторону: «Вы бы поосторожнее все-таки».

Он хотел встретиться со мной в Москве. Хвастал гостиницей, где всегда останавливался — на Сретенке, «Селект». Я не понимала, что это за гостиница «с зеркальными окнами», что ему особенно импонировало.

Когда зубврачи собрались домой, наши военные достали им билеты и мне обещали: «Вместе поедем до Ростова», дня через два. Мы остались вдвоем в опустевшей даче. У хозяйки заболела дочь, неизвестно чем, опасались скарлатины, и, боясь за своего Юру, мой сосед не велел ей входить в дом. Ночью он является ко мне в комнату. Пощечин я ему не надавала, но, хотя и с трудом, выгнала его. А на следующий день — расплата. «Зачем я буду доставать вам билет? Кто вы мне?»

Ну как я теперь буду выбираться из этой проклятой бухты? Отпуск мой кончается. Я побежала на станцию — туда не подступишься. Записалась в очередь, возвращаюсь домой, собираюсь идти опять — отмечаться. Но мой «Тарквиний» уже насладился мщением и стал меня уговаривать: «Ну куда вы? Дежурить в такой очереди? Можно ведь тифом заразиться!» На следующий день мы поехали на пристань через весь город в какой-то бричке. Юра, я, рядом со мной по обеим сторонам два командира — через плечо портупея, в кобуре револьверы и фуражки… с голубыми околышками. Это были гепеушники! Вот откуда гостиница «Селект», это их пристанище в Москве, как я потом узнала. Нас провожают завистливыми взглядами. Но одна женщина из очереди за билетами — интеллигентная, молодая, измученная, озабоченная… Как она посмотрела мне вслед!..

Мы сели на катер, плывем до Новороссийска и попадаем в сильнейший шторм. Мой «кавалер» не обращает на меня ни малейшего внимания: он занят Юрой. Держит его на коленях и качается с ним в обратном направлении: катер подбросит вверх, он наклоняется, катер нырнет — он выпрямляется, накренится вправо — он качнется налево, вперед — назад… и так все два часа плавания.

В Новороссийске на вокзале посадили меня с Юрой дожидаться в железнодорожном отделе ГПУ. Выправили билеты, идем на посадку, и тут выясняется, что нас разместили в разных купе. Что тут сделалось! Он ревел и грозил на платформе, не садясь в вагон, публика сбегалась и в испуге удалялась, а я слышала только одно слою: «Депеша, депеша, пришлю из Ростова». Ничего не помогло. Сажая меня в вагон, он успел шепнуть: «Вы поаккуратней болтайте, с вами едет член коллегии ГПУ». Он не смел входить в наше купе.

«Это вовсе не мой муж», — нахально заявила я в ответ на какую-то реплику моих новых спутников и уткнулась в книгу. Это были «Бесы» Достоевского, купленные в Мос­кве у букиниста за три рубля. Было жарко, мы держали дверь купе открытой. Только на станциях закрывали, чтобы не впустить четвертого пассажира — у нас пустовало одно место. Стоило моему важному спутнику выйти в коридор, его обступали разные пассажиры, старались обратить на себя его внимание. Особенно отличались «эпроновцы» — весьма элегантные и жизнерадостные молодые люди. Они рассказывали анекдоты, а он хвастал своей молодой женой. Говорил, что вывез ее из Ташкента и, как видите, стоило того. Она действительно была красива — стройная, с маленькой головкой, гладко причесанная. Но упорно молчала. Стоит в дверях купе, смотрит по сторонам в окна и ни слова не произносит. Вдруг откроет рот и пропоет тоненьким голоском одну фразу: «Зацелую тебя, ах, зацарапаю», и опять молчит.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});