Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Нет, не всё. Еще страх не быть идеальной, не оправдать надежд родителей и авансов учителей. Не получить высший балл, не стать королевой выпускного, не поступить в хороший колледж.

Все, что я узнала про любовь, я узнала уже в университете. Я научилась просто быть собой. Узнала, что надо беречь жизнь, что Дух пронизывает весь мир, что смерть – это не конец, а просто еще одно путешествие.

Что нам нужна только любовь.

Зачем Алекс показал мне этот фильм? Разве в мире и без того мало жестокости и зла?

– Я недорассказал вчера про Инеш и Педру, – говорит Алекс.

Саманта сердито встряхивает светлыми кудрями:

– Сама прочту! Дай мне путеводитель!

Каменный шатер купола над головой. Внутри никого, только они втроем. Сколько лет этому монастырю? Шестьсот? Интересно, он всегда был таким пустым – или когда-то его наполнял шум голосов, гомон паломников, призывы и проповеди?

Саманта поднимает голову: восьмиконечная каменная звезда, в центре – голубь, в кружевном ореоле сияния, на перекрестье лучей – ажурные снежинки. На секунду Саманте кажется: звезда пульсирует, раскрывается навстречу, словно хочет притянуть к себе, обнять, благословить.

Саманта садится на скамью, открывает путеводитель. Ну да, все как рассказывал Алекс. А, вот еще: Педру велел изготовить два саркофага и поставить их так, чтобы, когда протрубят трубы Страшного суда, влюбленные в гробах сели и первым делом увидели друг друга.

В самом деле – романтично.

Саркофаги, продолжает путеводитель, богато украшены. Особенно примечательна резьба на саркофаге Педру, изображающая мученичество святого Варфоломея, с которого язычники сдирают кожу.

Вероятно, думает Саманта, это какая-то сложная аллегория любви. В смысле – про снятие кожи.

Саманта подходит к мраморному саркофагу. Вот здесь, значит, и лежит Инеш де Каштру. Прикрывалась детьми, была убита и похоронена, откопана и коронована, а теперь лежит здесь, ожидая, пока трубы, словно Божий будильник, позовут ее на последнее свидание.

Что от нее осталось, кроме любви? Была ли она умна? Любила ли своих детей? Любила ли своего Педру?

Мы не знаем. Быть объектом чужой любви – единственное, что могло случиться с женщиной шестьсот пятьдесят лет назад.

А вот тут лежит король Педру Первый. Пренебрег женой, завел любовницу, потерял ее, воевал с отцом, победил и примирился. Обещал не трогать убийц – но соврал и вырвал им сердца. Выкопал свою Инеш, короновал и велел всему двору целовать ее иссохшую руку – а когда настала пора, отплыл в последнее путешествие на мраморной резной ладье, унося с собой надежду на встречу с той, которую уже после смерти сделал королевой.

Бедный безумец, думает Саманта. Пусть там, в зеленой стране, голова Педру вечно покоится на коленях Инеш, пусть на островах Блаженных она вечно расчесывает его мраморные волосы.

Алекс берет Саманту за руку.

– Португальцы приходят сюда поклясться в вечной любви, – говорит он. – Давай я тоже поклянусь?

Саманта пожимает плечами. Она все еще злится.

– Как хочешь.

Они выходят в монастырский сад: триумф симметрии, геометрическисовершенные узоры, темно-зеленый лабиринт в обрамлении резных готических колонн.

На каменной ступени сидит Джонни. Он достал кубики из рюкзака и строит башню. Для каждого нового этажа приходится вынимать бруски из нижних ярусов – чем выше башня, тем больше в ней пустот, тем ажурней силуэт.

Любое неверное движение превращает всю постройку в гору кубиков.

Башня падает – раз за разом, раз за разом, словно в бесконечном телевизионном повторе последних известий – в зале аэропорта, в холле гостиницы, в номере пусады.

– Ты понимаешь, почему он купил эти кубики? – шепотом говорит Алекс.

Саманта кивает. Башня снова рушится – и грохот разносится по саду.

Я хотела прикрыться Джонни, думает Саманта, как Инеш де Каштру – своими детьми.

Но нет. Не спрятаться, не убежать: башня падает снова и снова.

Саманта берет Алекса за руку. Дальше мы пойдем вместе, думает она. Бедный мальчик, белокожий абику, восставший из целлулоидного ада итальянского трэша, – и взрослая девочка, юная мать, из последних сил ничего не знающая о насилии и жестокости.

Вместе мы выстоим.

– Может, лучше было купить меч? – спрашивает Алекс.

– Может быть, – отвечает Саманта, – может быть.

* * *

Красная ковровая дорожка, он делает по ней первые неуверенные шаги, опираясь на руку блондинки в вечернем платье. Думает: тоже мне, фифа! И так выше меня на голову, а еще на каблуках. Вот и сгибайся в три погибели, покажи-ка нам содержимое твоего декольте, не такое уж, кстати, и роскошное. Ну да, у этих нынешних, вечных анорексичек, редко найдешь хорошие сиськи. То ли дело в наше время! Мы умели ценить настоящую женскую красоту!

Старик довольно усмехается, словно сытый кот, – но тут слуховой аппарат в ухе взрывается шумом помех, и болезненная гримаса на мгновение искажает его лицо.

Он одолел уже половину лестницы. Если разогнуться и поднять голову, виден фасад, украшенный большим плакатом: коллаж старых афиш, слово «ретроспектива», имя-фамилия, знакомые, родные до боли, почти всегда стоявшие в титрах рядом с его собственными. И следом – в скобках – две даты, разделенные тире. Вторая – совсем свежая. Всего пять лет назад. Целых пять лет – а он так и не привык, что теперь всегда будет один. По крайней мере, пока к его собственной дате рождения не добавят через черточку вторую.

На верхней ступени старик оборачивается и машет рукой. Толпа, не столь густая, как хотелось бы, отвечает овацией. Он машет еще раз – не зрителям, не прохожим, не праздным зевакам… машет, глядя в техниколорно-голубую глубь небес: может быть, там его взмах заметит тот, в честь кого и устроен этот праздник. Заметит – и поймет, как его старому другу здесь одиноко, как грустно одному.

31

2008 год

Пока смерть не разлучит нас

Бесплотный белокрылый ангел парит в небе, в том самом голубом океане над Новой Англией, над Библейским поясом, над Великими озерами; над побережьем Атлантики, куда приплывали корабли паломников; над Западным побережьем, где находили конец пути те, кто пересек континент; над прериями, где нынче нет ни индейцев, ни бизонов; над Чикаго, лишенным гангстеров; над Калифорнией и Аляской, где больше нет золота; над Техасом, где еще есть нефть… нефть, ковбойские шляпы и нелепые сапоги…ангельские крылья распростерты над всеми Соединенными Штатами, над огромной страной, этим единым пересадочным узлом всех перемещенных лиц, всех, покинувших свой дом, всех изгнанников, отщепенцев, великих мошенников и первооткрывателей, адептов истинной веры, атеизма и безверия, всех поклонников безымянных религий нью-эйджа, Нового Века, наступающего, все чаще и чаще, невзирая на календарь… выше любого осеннего ястреба ангел парит над Новым Светом, в новых небесах обетованной новой земли, там, где перекрещиваются трассы авиалайнеров, где перекликаются летчики и диспетчеры, где эфемерной белой полоской тают следы улетевших самолетов.

Незримый, он проникает сквозь обшивку; бесплотный, проходит по рядам, не тревожа стюардесс с их столиками, напитками, товарами дьюти-фри; невидимый, присаживается на свободные места, на подлокотники; склоняется к пассажирам. Он слышит их разговоры, их голоса, их мысли. Произнесенное слово и слово тайное в равной степени явлены ему, в бескрайней тиши небес они звучат как потаенный глас одинокой человеческой души. Наши чувства, воспоминания, надежды… наши страхи, желания, страсти… мы все как на ладони… наши голоса звучат, словно станции в транзисторе, где сбилась настройка, перебивая друг друга, накладываясь, сливаясь в единую полифонию…

…еще был студентом и ехал по кампусу в своей подержанной «тойоте». То ли крепкий кофе, то ли молодость, то ли музыка хорошая попалась – но вдруг мне почудилось: моя душа взлетает, выпрыгивает из дыры на затылке, возносится в небеса, пронзая крышу автомобиля. Это длилось всего мгновение, и было совсем не страшно – наоборот, меня охватил восторг. Ни под какими наркотиками я такого не испытывал – головокружительное чувство освобождения, свободы, полета. И каждый раз, когда самолет выруливает на взлет, я вспоминаю этот миг – или моя душа вспоминает? – и на секунду мне кажется, сейчас это повторится вновь, машина из стекла, пластика и электроники унесет мою душу в небеса. Ничего, конечно, не повторяется – но иногда там, на высоте, с меня вдруг спадает вся скорлупа, вся шелуха, и на какие-то десять-пятнадцать минут я перестаю быть успешным пятидесятилетним адвокатом, стареющим плейбоем, не слишком-то верным мужем, но вполне любящим отцом – и становлюсь просто человеком, таким, каким задумал меня Господь (в которого я не слишком-то верю внизу, на земле). И тогда любое слово отзывается в моем сердце любовью, скорбью и болью… поэтому, когда я лечу не один, я надеваю наглазник, чтобы спутники не заметили моих слез.