Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

Достаточно привести всего один факт: знающие – поймут. Однажды Татьяне Михайловне показали какое-то из многочисленных изданий романа «Русский лес» – и там было две опечатки. Две! На огромный том.

Она говорит: «Да, я знаю. Просто перед выходом именно эту часть романа издатели забыли мне прислать».

Дневник Татьяны Михайловны служит восхитительным примером самоотверженности и самоотдачи. Девять десятых записей – о муже, о его работе, о его заботах, о его болезнях, о его трудностях, о его характере. Она не только любила Леонида Леонова, но и бесконечно уважала его. По ее мнению, он всю жизнь вел себя так, что она ни разу не усомнилась в его мужестве и душевной силе.

А ее поведение, весь ее настоящий, воистину женский, русский, светлый характер выражается в еще одном случае, который запомнила дочь, Наталия Леонидовна.

Однажды, летом 1979 года, она пришла к матери и увидела над кроватью листок с надписью из шести букв: «НЖНСУМ».

– Мама, что это у тебя написано? – спросила Наталия Леонидовна.

Татьяна Михайловна улыбнулась и пожала плечами.

– Папа догадался, о чем тут? – не унималась дочь.

– Нет.

– А Лёна? – спросила Наталия Леонидовна о своей сестре.

– Тоже нет.

– …А я поняла, что ты написала. Потому что я тебя хорошо знаю. Здесь написано: «Не жаловаться. Не скулить. Умереть молча».

Татьяна Михайловна умерла от рака 18 сентября 1979 года. Так как и приказала сама себе: молча, без жалоб, с необыкновенным достоинством.

Через четыре месяца после смерти жены у Леонова тоже обнаружили рак.

Все видевшие его тогда вспоминают, что писатель был очень спокоен, не выказывал и малейших признаков волнения.

Жизнь без жены казалась ему настолько бессмысленной и пустой, предположила как-то Наталия Леонова, что даже печальный (и вполне предсказуемый – в 81 год!) исход операции казался благом.

Леонов тогда обратил внимание, как линию жизни на его ладони пересекают две резкие черты. Первая оказалась болезнью жены, а вторая – его болезнью.

Но после этих разрывов линия жизни была длинной и ровной.

Так и случилось.

7 января – в Рождество! – 1980 года ему сделали операцию, отрезали едва ли не половину желудка – и по-прежнему сильный организм всё перенес.

Леонов похудел, стал вновь, как в юности, что называется, поджарым – но все-таки оправился.

Его младшие сотоварищи по литературе, навещавшие писателя и в те годы, и даже десятилетием спустя – то есть когда Леонову было уже за девяносто, – помнят очень крепкое его рукопожатие, быстрые движения, нестариковскую какую-то ловкость и, конечно же, стремительный и саркастичный ум.

Он стал быстро сдавать только в последние два-три года жизни.

А тогда, в 1980-м, 7 сентября, Леонов едет на празднование 600-летия победы на Куликовом поле, упоминавшееся нами чуть выше. Ненадолго вернувшись в Москву, в том же сентябре Леонов вместе с дочерью Наталией отправляется в Болгарию, где участвует во Всемирном парламенте народов за мир, проходившем с 23 сентября в Софии, и следом – в Третьей международной встрече писателей, проходившей там же с 28 сентября.

Повстречался, конечно же, и с Вангой.

Спросил у ее сестры Любы, что же его не предупредили о скорой смерти самого близкого человека, на что Люба сказала:

– Как же вы говорите, что вас не предупреждали… Ванга посылала вам в подарок одну кофейную чашку, а не две. Вы должны были догадаться, что скоро останетесь один.

Леонов поверил этим словам.

Год спустя, в 1981 году, общий знакомый и Ванги и Леонова, Любен Георгиев, навестил писателя в Москве.

Леонид Максимович просил его при встрече с Вангой поинтересоваться, что сказала Ванга о его «Пирамиде».

Любен ответил:

– Передаю дословно: «Вижу, что он держит в руках не одну, а две книги».

– Вот как! – обрадовался Леонов. – Это правда! Эти две книги – фактически оба варианта моего незаконченного романа! И два, оба – в машинописном виде, потому что почерк у меня очень мелкий и неразборчивый, я и сам-то не всегда разбираю свои каракули…

Опережая события, скажем, что «Пирамида» действительно вышла при жизни Леонова в двух томах. И это были не два варианта, а один, и законченный.

В 1982 году Леонов с дочерью Наталией вновь вылетел в Болгарию, где общался с Вангой последний раз.

По совету Ванги Леоновы привезли ей горсть земли с могилы Татьяны Михайловны. Растерев землю в руках, Ванга сказала, что нельзя было убирать комнатный цветок, который та любила.

Леоновы действительно вынесли из квартиры слишком больший фикус филодендрон, столь любимый Татьяной Михайловной.

– Сколько я еще буду работать над романом? – спросил Леонов.

Она подняла вверх ладони, раскрыв пальцы, и он понял этот жест как ответ – десять лет.

– Что ждет Россию? – спросил Леонов.

– Не бойся, что бы ни случилось, Россия сохранится как яйцо в воде, – ответила она.

Между тем этому яйцу в кипятке предстояло скоро лопнуть.

Возвращаясь от Ванги, вспоминал Леонов, он зачем-то зашел в магазин игрушек. И вдруг увидел идущего на задних ногах, жуткого какого-то для игрушки, коня – такого же, как увидел во сне в ночь перед началом войны. Смотрел на него долго и оторопело.

Последняя перекличка

В последние годы жизни Шолохов все чаще вспоминал, говорил о Леонове.

Валентин Осипов писал в дневнике: «Навещаю Шолохова в больнице. Совсем плох: глаза тусклы, движения замедленны, говорит с трудом. Однако обманывает внешний вид: как только устроился в кресле и дымнул сигаретой, так завязался долгий разговор. Один из узелков в этом разговоре – “Как там Леонов?”»

И так – всякий раз.

«Рассказываю, что издательство “Художественная литература” затевает “Библиотеку классики” – миллионными тиражами. У него сразу же вопросы: “Советские будут? <…> А Леонов?”»

Еще одна запись: «…Заинтересованно, хотя никогда не были друзьями, расспрашивал о Леонове, о том, в частности, пишет ли, работает ли? Задумчиво – так запомнилось – воспринял мой рассказ, что Леонов в каждый том своего переиздаваемого собрания сочинений вносит значительнейшие поправки и вставки».

Едва ли хоть один из них видел себя хранителем и пастырем своей страны, но с годами, чувствуя приближение неминуемой смерти, они становились все более внимательны – хоть и с дальних расстояний – друг к другу.

Как сказал однажды Леонов с горькой усмешкой: «…По мере обрастания окладистой бородой я стал с особо-тревожной приглядкой производить по утрам перекличку ближайших моих современников – все ли в сборе, налицо: покуда – они, дотоле и я».

В предчувствии ухода Шолохова Леонов мог особенно остро ощутить свое одиночество. Это ж сколько случилось поколенческих смен на его веку! Сначала ушли поэтические корифеи Серебряного века, чьи стихи почитал или любил, – Блок, Брюсов. Следом те, кто был немногим старше самого Леонова: Есенин, Фурманов. Прорядили в 1930-е тех, с кем работал бок о бок: Буданцев, Ясенский. Был целый ряд литераторов, погибших в войну, как Афиногенов, или не доживших до ее конца, как Алексей Толстой. Неожиданно рано в послевоенные годы ушли те, с кем связывали сложные отношения: Фадеев, Пастернак, Всеволод Иванов. Не осталось тех, с кем был рожден в один год, о чем Леонов, безусловно, знал: Платонова, жившего в России, и Набокова, жившего вне ее. И поспешно начало уходить поколение тех, кого совсем вблизи наблюдал добрые полвека: Константин Федин, Константин Симонов… Не говоря о родившихся, когда Леонов уже держал перо в руках, – и на его же глазах перегоревших несказанно скоро: тот же Федор Абрамов, тот же Василий Шукшин – за обоими он пристально смотрел… А всего – сотни и сотни имен! Тех, кому жал руку, тех, кого видел…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});