Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

ли среди них раненого.

— Не Федорец ли? — выразил догадку сын Отченашенко Василий.

— Очень даже может быть. От него, лохматого дьявола, всего можно ожидать.

Вскоре к школе подошли Назар Гаврилович в сопровождении невзрачного Козыря и Семипуда. Узнав о происшествии, кулаки удивились до того искренне, что даже Василий усомнился в своем подозрении.

Балайда медленно пошел по санному следу, начинавшемуся у ворот, но на дороге, по которой мела поземка, след быстро затерялся. Возвращаясь в школу, нашел в снегу окурок сигары с золотым обрезом, показал его коммунистам. Все качали головой, брали окурок из рук в руки, нюхали. Такого курева не употребляли даже в Чарусе.

Кулаки все так же искренне подивились находке, но еще больше удивились тому, что Балайда ночевал у красотки учительницы, которая совсем ему не пара. Семипуд даже признался Козырю:

— А я Наталку свою хотел отдать за него, прохвоста неграмотного, а она у меня семь классов женской гимназии кончила.

— И хорошо, что раздумал. Время теперь такое, что в самый раз нам рассчитаться с голотой, — заметил Назар Гаврилович и предложил: — Пошли отсюда, делать-то нам вроде больше нечего.

Кулаки ушли, и в школе остались только коммунисты.

— Вот и прозвучал первый сигнал к действию. Если будем сидеть сложа руки, нас тут всех перебьют в одиночку. Предлагаю сегодня же по всему селу начать обыски, — предложил Плющ. — Дело не терпит.

Все знали бурную решительность Плюща, помнили, как он в начале революции разжигал самовар иконами и орал во всю глотку: «Грабь награбленное!»

— Гром не грянет — мужик не перекрестится, — съязвил Бондаренко.

Выделили комиссию из пятнадцати человек под председательством Бондаренко. Разбились на три группы. В полдень группы одновременно появились у Семипуда, Козыря и Живоглота.

Семипуд, разглаживая усища, встретил комиссию дружелюбно, спросил уверенно:

— С обыском заявились? Ну что ж, ищите да обрящете… Давно ты не заходил ко мне в гости, Гриша. Может, червячка заморить желаете? Присаживайтесь к столу. — И грозно прикрикнул на маленькую безответную жену: — Чего вытаращила буркалы, як дура, ставь дорогим гостям на стол казан с борщом, нарежь им сала, ничего не жалкуй, да достань из погреба четверть дымку. Товарищи советская власть перекусить желают.

— Ни-ни, ни в коем случае, — отстраняясь руками, будто от дьявола, сказал Плющ. — Ни есть, ни пить мы у тебя не будем. Так что, дорогой, купить нас не удастся. Обойдемся без чаевых.

— Это же почему не будете?.. Выходит, брезгуете крестьянской пищей… А насчет обыска прямо скажу — не до того притопали. Я, промежду прочим, середняк, а советская власть, промежду прочим, не дозволяет середняка трогать. Вот, читайте, коли умеете.

Дергая свисающий с бритой головы оселедец, Семипуд подвел к стене Бондаренко, наставительно потребовал:

— Читай!.. В голос читай, чтобы все твои опричники слыхали.

На стене, в золоченой рамке из-под царского портрета, висел красочный плакат; большие кудрявые буквы оповещали: «Десять заповедей пролетария».

Плакат напомнил Бондаренко годы, проведенные в Красной Армии, и он с удовольствием перечитал заповеди — документ отшумевшей уже эпохи военного коммунизма.

«Товарищ рабочий!

1. Не дай Колчаку, Деникину, Маннергейму задушить твою власть.

2. Пуще глаза береги винтовку.

3. Будь каждую минуту начеку.

4. Не задевай среднего крестьянина, когда борешься с кулаком.

5. Не дай голоду задушить тебя самого.

6. Рассеивай деревенскую темноту.

7. Будь крепок. Береги свою партию.

8. Не верь врагам своим.

9. Не выпускай власти из рук своих.

10. Будь тверд, как скала, в последней решающей борьбе. Вперед!»

Четвертая заповедь была густо подчеркнута чернильными полосами.

Балайда, наметанным глазом окидывая богатую комнату, сказал:

— Середняком хочешь прикинуться? Ты это брось, мы-то тебя, Кондрат Хомич, добре знаем, уже пробовали твоего хлеба.

Словно не замечая, что разговор получается неприятный, хозяйка рогачом поддела в печи закопченный горшок, поставила его на припечек и налила в огромную, расписанную аляповатыми цветами миску борща, приятно пахнущего поджаренным подсолнечным маслом и рыбой. Вокруг миски положила щербатые деревенские ложки.

— Кушайте, господа-товарищи.

Плющ судорожно глотнул слюну, отвернулся от стола, неприязненно сказал:

— Ну, что ж, приступим к делу. Открывай скрыню, хозяйка.

— Сидайте к столу, борщ охолонет, а я зараз самогону внесу.

— Открывай скрыню, — еще настойчивей повторил Балайда.

— Открывать? — спросила женщина и печально посмотрела в глаза мужу.

— Открывай. Не откроешь — все равно взломают, а так хоть замок целый останется. У них и отмычки, наверное, воровские с собой.

— Ну ты поосторожней в выражениях, прикуси язык, а то как бы не укоротили, — рассердился Плющ и, встав на полати, заглянул на печь.

Хозяйка сердито подошла к окованному железом сундуку и, достав из-за пазухи связку ключей, отомкнула висячий замок-гирю.

Балайда нетерпеливо поднял крышку; из-под нее шибануло в нос нафталином, прелым духом слежалой, давно не надеванной одежды. Сверху лежал вынутый из рамы цветной портрет розовощекого царя, при всех орденах и медалях, с голубой лентой через узенькое, как у мальчишки, плечо.

— Хранишь покойничка на всяк случай? — насмешливо спросил Плющ. — Все еще надеешься на возвертание его с того света?

— Не хрен ведь собачий, а государь-император, сколько годов при его царствии прожито. Жалко изничтожать такого видного мужчину, а я за него на ярмарке семьдесят пять копеек уплатил. Полчаса торговался, заломили целковый.

Балайда положил портрет на лавку, и хозяйка раздраженно принялась выбрасывать маленькими руками содержимое сундука на пол. Выбросила два городских пальто, картонку с дамской шляпой, украшенной лиловым страусовым пером, несколько штук сурового полотна, сверток в газете.

Балайда развернул сверток: в нем оказались две свечи, обведенные золотыми нитями и обгоревшие на одну треть.

— Венчальные свечи… как и царский портрет, храним их на память о днях минувших, — объяснил Семипуд, воровато озираясь в собственном доме.

На пол летели спидницы, рубахи, калоши, куски печатного мыла, девичьи шелковые ленты, мониста, упала перевязанная бечевкой пачка светло-желтых николаевских сторублевок.

— Хранишь? — укоризненно спросил Отченашенко. — Федорец, тот поумнее вас, царскими кредитками стены оклеил.

— Говорят, их в банке на советские будут менять, — нашелся кулак.

Дочь Семипуда, восемнадцатилетняя Наталка, молча наблюдавшая из-за угла за обыском, подошла к сундуку, небрежно подняла с пола нитку кораллового мониста, приложила к пышной груди и, сверкнув глазами, вызывающе спросила Балайду:

— Ну как, хороша?

— Царевна, — выдохнул восхищенный парень, на минуту позабыв об учительнице.

— Я тебе дам царевну! — прикрикнул Отченашенко. — Подсунут тебе кулаки такую в постелю, и пропадешь ты для нашего класса, как пропал Андрей, чадо Тараса Бульбы.

— Ему еще надо отчитаться перед партячейкой за свое действие в школе, — угрожающе сказал Плющ, роясь в горке с посудой.