Лестница Ламарка - Татьяна Алферова

Ты опять вознамерилась покинуть укрытие, хотя это было бессмысленно, противостоять распаленным обезьянам не хватило бы сил. Но вожак торжествующе завизжал и поднял над головой маленький ноутбук, выдернутый из рюкзачка. Стая мгновенно потеряла интерес к жертве и устремилась за вожаком мимо твоего барака к следующему. Мужчина встал на колени, пошарил рукой вокруг себя, нашел разбитые очки, надел, хотя стекол в оправе уже не было, и, как прежде продавщица, очень быстро устремился к лесу. А ты все продолжала стоять у рыхлой стены, словно приклеенная сырой штукатуркой. Начался дождь, усиливаясь с каждой минутой, прибивая песок и желтую пыль, затопляя и гася ветер.

В соседнем бараке кое-где чудом сохранились стекла, и через одно ты увидела, как усмиренная стая рассаживается на полу вокруг ноутбука. Что-то они разглядывали, какое-то кино записанное или фотографии. Ветер стих, а стая замолчала, блаженно развалившись и почесываясь. Ты, считай, собралась с духом – выйти, вскочить на велосипед и гнать отсюда подальше и поскорее, но заметила в окне второго этажа давешнего вожака, расположившегося на подоконнике. Он покинул общее сборище и наплевал на чудесные картинки в мониторе, он привел с собою подругу, чтобы любить ее.

Самка оказалась миниатюрнее и нежнее, ее шерстка отливала золотым блеском, волосы на голове вились, челка зачесана назад. Передние конечности совсем без шерсти и похожи на человеческие руки, задние – довольно длинные по сравнению с туловищем и почти прямые. Тебе даже показалось, что ее губы накрашены помадой. Парочка устроилась на подоконнике, они искали друг у друга блох в редкой шерсти, обнимались и целовались, совершенно как люди. И любили друг друга, как люди. Самочка вывизгивала незамысловатую мелодию и от избытка чувств – ведь у обезьян тоже есть чувства – выпрямилась на подоконнике, подпрыгнула несколько раз. По оцинкованному подоконнику бежали узкие струйки дождя, самка поскользнулась, сорвалась, ухватилась тонкой рукой за сидящего к ней вполоборота вожака, и оба они полетели вниз, на землю.

Вожак быстро вскочил, сердито завизжал на подругу, но та лежала и не шевелилась. Вожак забеспокоился, опустился на колени, схватил самку за плечи, пытаясь поставить на ноги. Ноги ее не двигались, она заплакала; тебе были видны крупные, как у детей, слезы, и рыдания ее напоминали детские. Вожак довольно долго смотрел на подругу, не двигаясь, затем нагнулся за камнем и запустил увесистым кругляшом в уцелевшее окно, за которым его стая дружно уставилась в монитор. Стая посыпалась вниз, как крупинки черного перца из перечницы. И тогда вожак взял самку на руки, прижал к груди и, подняв морду к небу, завыл отчаянно и безысходно.

А ты повторила:

– Сукины дети! Несчастные сукины дети!

Коричневая птичка

Девочка лежала на крылечке, достаточно широком, чтобы поместилась еще и Жулька, только собака предпочитала лужайку перед домом.

Сентябрь выдался теплым, почти как август, даже печку не топили по вечерам. Но дачники разъехались, и в садоводстве было пусто и хорошо. Можно безнаказанно лазать по чужим участкам, рвать яблоки и малину, вздумавшую цвести снова, да только свои яблоки девать некуда. Девочка уже на две недели опаздывала в школу, это было так здорово, лучше кормить кур и мыть деревянные полы, чем сидеть в унылом классе, дрожать: вызовут – не вызовут. Этим летом у девочки умер отец, мать с бабушкой решили остаться на даче на зиму, жить своим хозяйством. Кроме куриц и овчарки имелась еще коза Майка, совсем молоденькая, и молока у нее пока не было. Мать не успевала ничего, вот и документы не оформила какие-то, поехала сегодня в город переводить девочку в другую школу, в Лигове. На семейном совете решили – ничего страшного не случится, если опоздать на занятия на недельку, а неделька затянулась. Бабушка тоже плохо управлялась с хозяйством, старая ведь. А козе сено на зиму надо, а покупать дорого. Девочка прибирала дом, хоть и маленький, все равно долго выходило, чистила картошку, ходила в магазин, полоскала белье на колонке за дорогой. Сегодня она очень устала, еще и жарко так, что воздух дрожит над крышами, крытыми резиновым шифером. Мама уехала, бабушка с козой Майкой ушли за железную дорогу за травой, некому ругаться, что лежит на крыльце, на половичке прямо. От влажных полов веет сосновой доской и чуть-чуть помоями, из сада тянет горьковатым ароматом флоксов, локоть под головой пахнет солнцем.

Девочка спит и не спит, сама не поймет. Видит ряды заросших грядок, еще не перекопали к зиме, видит серую Жульку, закрывшую влажную мочку носа широкой лапой с длинными когтями, видит развалившуюся поленницу, неровные чурочки откатились к дорожке. Вот на верхушку поленницы села маленькая птичка, светло-коричневая с желтым в крапинку брюшком, носик тоненький, коротенький. Непонятно, что за птичка, девочка таких не видела: ни соловей, ни мухоловка, ни славка. Глядит на девочку круглым глазом, то левым, то правым – поворачивается, головку склоняет. Прыгает с чурочки на чурочку все ближе, на дорожку спрыгнула, почти у крылечка вертится, а Жулька и ухом не ведет, дрыхнет. Девочка даже рот открыла, удивляется птичке, а та скок-скок, на крылечко, со ступеньки на ступеньку, да как прыгнет девочке прямо в рот, только нёбо ветерком обдало. Девочка испугалась, подскочила, дремоту как рукой сняло. Жулька проснулась, загавкала, а что теперь гавкать-то. Приснилась птичка или вправду проглотила ее? Страшно. Да, и птичку-то жалко. Приложила руку к животу, к груди – там ничего не слышно, никто не шевелится.

Через неделю девочка пошла в новую школу, в Лигове. После зима началась. Зимой в дачном щитовом домике оказалось ох как несладко, да вообще много чего изменилось в жизни. Девочка о птичке забыла. Наверное, приснилась птичка, а сны – кто же помнит.

Катя все лето жила у подруги и вставала ни свет ни заря, чтобы к восьми утра успеть на работу. Она подрядилась торговать саженцами и рассадой во временной точке у шоссе. Точка – это небольшой павильончик, ни туалета, ни чаю вскипятить. Хорошо, за кипятком в магазин пускают, да и то не все смены. Работа сезонная, летняя работа, так что выходных нет. Жаль, не хватило смелости в Финляндию поехать собирать клубнику, там совсем хорошо зарабатывали, но и на этом месте Кате удалось чего-то накопить. Зимой немного отдохнет, и можно будет искать нормальную работу. Без образования и без связей не больно устроишься, но Катя попробует. Тем более с летних денег оденется, как человек, а то в метро стыдно войти в таких кроссовках. Все подружкины обноски, и мобильник тоже подружкин, старый. В сентябре хозяин стал давать на неделе выходной, а то – два. Катя не слишком рада, за выходной не платят. Но в будни на неделе все равно не заработаешь, покупатели заезжают перед дачей, в основном пятница-суббота. К своим на дачу Катерина начала выбираться с конца августа, когда и с ночевкой. На электричке недолго, сорок минут от Балтийского вокзала, но электрички часто отменяют, перед работой нельзя на даче ночевать, вдруг опоздаешь. Народу в вагоне всегда много, от Ленинского проспекта уже не сесть, так до Лигова и простоят, там много пассажиров выходит.

В Лигове Катя частенько загорает, прыгая с одной электрички на другую, чтобы на контролеров не нарваться. Беда невелика, контролеры берут червонец, а билет стоит почти тридцатник, если от Балтийского, в любом случае экономия. Но тут уж азарт – проехать на халяву. Лигово – станция интересная, там большой вещевой рынок, продукты продают, можно недорого отовариться, и блошиный рынок. Приличные бабки стоят отдельно округлыми кучками, торгуют вязаными ковриками, цветочной рассадой или носками. Неровными рыхлыми рядами группируется местная хронь. Начинающие могут сойти за приличных бабок, с накрашенными губами, чисто одетые. Отличаются тем, что уже с двух часов дня прикладываются к бутылкам, хорошо самогона, а то и моющего средства. Начинающие частенько выступают хозяевами бутылок и оделяют товарок и друзей из хрони дозревшей. Бывалые – ну они везде одинаковы, лица одутловатые вне возраста, передних зубов нет точно, остальных – предположительно, одежда немытая, взгляд наглый и мутный, реже затравленный. Торгуют сильно поношенными вещами, детскими игрушками, помадой, старыми магнитофонными кассетами. Катя удивлялась, кто же это покупает. Но покупают, видела не раз, может, строители-молдаване, может, те, которым продавать нечего.

В Лигове не одна Катя от контролеров спасается, других безбилетников полно, дети, конечно, норовят из вагона через вагон перебежать, детей мало. Цыгане туркменские шастают, попрошайки, те, что по вагонам поют, на гитарах играют. Публика посолиднее, почище контролеров не боится. И торговцы не боятся, у них договоренность. И Катя не боится, сказано уже, просто в Лигове рынок и… интересно.

Боялась Катя – пуще всего – тех, что по вагонам поют. Особенно когда двое-трое и с гитарой. Без гитары тоже тяжеленько выходило. Голова у Катя тотчас принималась болеть, а от некоторых пассажей тошнило в самом прямом, натуральным смысле, впору в тамбур бежать за свежим воздухом, рассеянном в креозоте. Все равно как если бы царапали по стеклу десятки алюминиевых вилок, одна за другой, одна за другой. В конце концов Катя нашла выход, обучившись слушать себя изнутри. Так отключалась, что могла звонок мобильника пропустить.