Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

   — Учись, учись, сынок, авось, как и я, в офицеры выбьешься, человеком станешь.

Ему очень хотелось, чтобы сын сделался офицером, и он очень обрадовался, когда Лавруха, уже в Зайсане, неожиданно объявил:

   — Тять, я собираюсь поступать в кадетское училище.

Хорунжий даже слёзку с глаз смахнул, потряс головой согласно. Произнёс глухо, словно сам с собою разговаривал:

— Всё сделаю, наизнанку вывернусь, а помогу тебе стать офицером.

Лаврентий был благодарен отцу за это. Вон уже сколько лет прошло с той поры, а и по сей день, думая об отце, ощущает, как в висках начинает плескаться благодарное тепло, глаза делаются влажными. Хоть и несентиментальным человеком был капитан, а иногда ему казалось, что он вот-вот прослезится. Заботу отца он не забыл и когда окончил кадетский корпус, за ним артиллерийское училище в Петербурге и стал подпоручиком, две трети своего жалованья пересылал в Зайсан. Когда сын окончил Академию Генерального штаба и на плечах его засеребрились капитанские погоны с одним чёрным просветом, без звёздочек, отцу сделалось ещё легче: выпускникам академий было положено недурное жалованье.

Капитан Корнилов неожиданно увидел во сне, как к нему приблизилась мать, спросила что-то немо. Глаза у неё были встревоженными.

Мать произнесла что-то встревоженно, совершенно беззвучно, и опять Корнилов ничего не понял. В нём возникла досада, в горле раздалось бесконтрольное сипение, и он открыл глаза.

Была ночь. Над барханами с гоготом носился разбойный ночной ветер, сгребал с макушек разный мусор, песок засыпал лица людей, набивался в ноздри, хрустел на зубах. Капитан приподнялся на локтях, вгляделся в темноту: не ушли ли лошади?

Лошади находились рядом, бренчали трензелями[5]. Сна как не бывало — в горах, в пустыне вообще бывает достаточно трёх-четырёх часов, чтобы выспаться. Это в Петербурге надо спать сутками — и всё равно будешь чувствовать себя невыспавшимся. Над городом как будто плавает худой смог, давит на людей, рождает в них недобрые мысли, заставляет дёргаться, тратить свои силы на невесть что, на пустые прожекты и изматывает так, что человек перестаёт быть похожим на человека...

Капитан вгляделся в небо. Звёзд по-прежнему не было видно, лишь чёрный глухой морок — ни одного светлого пятна — да ощущение безысходности, которое замкнутое пространство рождает во всяком человеке. Тёмные ночи всегда были замкнутым пространством... Выходит, опять не удастся сориентироваться, значит, вновь они будут плутать по пустыне.

Корнилов ощутил, как в горле у него вспух твёрдый комок, задвигался, причиняя неудобство и боль, перекрыл дыхание, он закашлялся и, странное дело, после приступа удушья на несколько мгновений забылся.

Очнулся — ничего не изменилось: всё та же ночная темнота с глухим, плотно укутанным облаками небом, всё те же кони, вяло погромыхивающие уздечками. И — тишина. Огромная, в половину земли тишина, в которой увязали, тонули все живые звуки. Корнилов поёжился, откинул край кошмы, приподнялся и из-под руки оглядел небо — вдруг глаз зацепится за какую-нибудь звёздную искорку. Обшарил плотный тёмный полог от горизонта до горизонта — ничего не увидел. Глухо. Разочарованно откинулся назад, втянул в себя сквозь ноздри холодный воздух и замер — показалось, что рядом кто-то находится, то ли человек, то ли какое-то животное. Сунул руку за отворот кахмы, нащупывая револьвер.

Несколько мгновений он лежал неподвижно, вслушивался в вязкую, лишённую обычной гулкости тишину. Невольно подумал: а тишина такая из-за больших масс песка. Песок все звуки глушит, любой живой шорох делает мёртвым — в пяти метрах ничего не услышишь. Корнилов вздохнул, поднял голову.

Ощущение, что рядом кто-то находится, исчезло. Он вгляделся в темноту — никого. Но тогда что же заставило его проснуться, что вызвало некую внутреннюю оторопь? Что это, какая колдовская сила? На это капитан Корнилов ответить не мог.

И слева и справа громоздились, взбираясь в небо, бугрясь неровно, тяжёлые песчаные валы, это крупяное море старалось умертвить колдовством своим людей, не получалось — защитная сила человека была крепче шаманских чар пустыни.

И тогда пустыня решила действовать по-другому.

Минут через десять Корнилов, который так и не смог уснуть, неожиданно услышал, как ночную глухоту прорезал гулкий сыпучий звук. Он был негромкий, какой-то вкрадчивый, по-змеиному шипящий, будто из одного большого мешка в другой пересыпали сухое зерно.

Первым на звук среагировал Мамат, он проворно вскочил со своего места и закричал:

   — Уходим отсюда, господин, скорее уходим!

Керим пружиной взметнулся на огрызке кошмы, который на ночь подстилал под себя — огрызок этот до дыр съела моль, — вскричал тревожно:

   — Поющие пески! Мы угодили в поющие пески!

Странное прозвище! Пески были совсем не поющими, а глухими, тупо проглатывали всякий звук, рождали только одну песню — ватную, ни во что не окрашенную глухоту, в которой не было ничего живого — только мертвечина. Керим проворно взлетел в седло.

   — Уходим, господин! Здесь оставаться нельзя. Песок засосёт нас!

Через минуту Корнилов тоже сидел в седле.

   — Следуйте за мной! — вскричал Керим, поскакал по ложбине, проложенной между двумя барханами.

Следом поскакал Корнилов, пришпоривая коня и оглядываясь по сторонам — такую необычную подвижку песка он видел впервые, как впервые и слышал о поющей пустыне. Мамат замыкал тройку всадников.

Ложбина извивалась, меняла своё русло, также, как и всадники, убегала от песка, пытавшегося засыпать её.

Конь, на котором скакал Керим, заржал испуганно, визгливо, шарахнулся в сторону, увяз в песке, в следующее мгновение, выдираясь из капкана, вскинулся, поднялся на дыбы, взбил фонтан холодной мелкой крупы, снова заржал.

Корнилов придержал своего коня.

   — Керим, помощь не нужна?

Керим вздёрнул над собой руку, махнул:

   — Скачите отсюда скорее, господин! Я догоню вас... Или...

Про «или» Корнилов даже слышать не хотел, резко натянул поводья, его конь также поднялся на дабы. Конь под Керимом — чёрный как ночь, с белыми бабками, пугливый — был опытным, попадал в различные передряги и благополучно выходил из них — сам выходил и всадника вытаскивал из беды, он вырвался из цепкой хватки сыпучего бархана, Керим огрел его плёткой, и конь сделал несколько крупных скачков.

   — Йохы-ы! — закричал Керим, вновь хлестнул коня, пригнулся, грива на шее коня поднялась косматым забором, достала до лица текинца. — Йохы-ы!

Начало стремительно светлеть. Сухой, едва слышимый шорох подвигающегося песка сделался громким, назойливым, он теперь кололся, вызывал боль, лез в уши, межбарханная ложбина струилась, прыгала то влево, то вправо, главное было — не останавливаться, двигаться дальше, двигаться, двигаться, если остановишься, песок затянет, как трясина, и накроет, засыпет с головой. Вместе с лошадью.

   — Йохы-ы! — вскричал Мамат, двигавшийся сбоку.

Корниловский конь от этого резкого харкающего вскрика даже подпрыгнул, ощерил по-собачьи зубы, сделал несколько рывков, на мгновение увяз в песке, выдрался из засасывающей плоти и догнал Керима.

   — Йохы-ы! — закричал Керим, пересёк ложбину, взлетел на макушку крутого бархана и покатился вместе с песком вниз.

   — Керим! — предостерегающе закричал Мамат. Предостережение запоздало — Керим закувыркался вместе с конём, но вот какая вещь — выскочив из седла, скользя по песку, он сумел поднять коня на дыбы, тот выдрал ноги из песка, Керим вцепился обеими руками в стремя, застонал, подтянулся и сумел вновь забраться в седло.

Корнилов не удержался, выкрикнул что-то восхищённо, хлестнул коня плёткой, понёсся по струящейся ложбине дальше, следом за ним поскакал Керим, последним — Мамат.

Неожиданно из-под копыт корниловского коня выскочила лиса — худая, с гибким змеиным телом и облезлым хвостом, голодная либо хворая, понеслась вперёд, потом прыгнула в сторону, угодила в песок, дёрнулась, но не успела вытащить лапы из вязкой плоти — её с головой накрыл песок, похоронил на глазах капитана.

Хотя животное было жалко, останавливаться было нельзя. Корнилов поскакал дальше, вынесся на небольшую кривоватую — перекошенную справа налево — площадку, от площадки уходили два рукава, один прямой, упирающийся в песчаную гору, другой — изогнутый, как серп... Корнилов поскакал по изогнутому рукаву.

В уши лез громкий, назойливый, будто напильником раздирающий барабанные перепонки звук, он нёсся отовсюду: из-под земли, из воздуха, из глубины самих барханов, из неба — тяжёлый режущий звук, который выворачивал наизнанку людей, заставлял лошадей беситься, ржать, делать безумные скачки. Серповидный отросток — рукав скоро закончился, конь вынес Корнилова на новую площадку. За площадкой виднелась небольшая зелёная долинка.