Парижанин из Москвы - Галина Кузнецова-Чапчахова

Как бы предчувствуя потерю, Иван Сергеевич успевает порадовать жену окончанием первого тома «Путей Небесных». Ведь именно жена подарила ему замысел романа и что бы он вложил в понимание своей героини Дариньки, если бы не тончайшее знание возвышенной души «его Оли». Именно жена могла вдохновить его на создание столь необычного женского образа…

Жизнь чистой женщины подобна лёгкому сну наяву, как бы в одновременном соприкосновении с двумя мирами — земным и небесным. Такова была жизнь его Оли, Ольги Александровны, остававшейся до самой смерти нежной пугливой птицей с взлетевшими над глазами бровками, взявшими голубизну у небес и беззвучно вопрошавшими: как это возможно, такое в мире злодейство? Защита от бед — только вязаная косыночка, туго натянутая на плечи и удерживаемая хрупкими когда-то, а теперь натруженными руками на груди. Да так и застывшими в миг жуткой боли и потом разрыва исстрадавшегося сердца.

«Пути Небесные» как литературный замысел был навеян рассказами жены Ольги Александровны о семейном предании в материнском роду Вейденгаммер, к которому принадлежала тёща Олимпиада Алексеевна, та самая, что сопровождала Олю и Ивана, не находившего ничего лучшего, как занимать всех своими рассказами о детстве в ту далёкую пору прогулок по Мещанскому саду, спускавшемуся от родной Калужской к Москве-реке. Да и не такое уж это было семейное «предание»: Виктор Алексеевич Вейденгаммер был родным братом матери и, следовательно, дядей Ольги Александровны. В роду Вейденгаммеров и Охтерлони не было никогда, чтобы муж покинул жену и детей, сошёлся с другой, а после её трагической гибели ушёл в монастырь. Не Виктор Алексеевич, а его невенчанная жена Дарья Королёва, Даринька, увлекла и была воспета Шмелёвым. Он увидел в Дари ценнейшее свойство духовной работы над собой, возрастания личности.

Пути земные и небесные, которые предстоят героине романа Дари, вписывают этот образ в ряд, открытый Достоевским — не поддающихся однозначному определению душевно одарённых женщин, внезапно и навсегда взрывающих устоявшуюся жизнь мужчины.

Над первым томом, несмотря на стремительно прогрессирующую сердечную болезнь жены, а может быть именно поэтому, Шмелёв работал стремительно и сразу же опубликовал его. Планы относительно второго и даже третьего тома, казалось, не вмещали задуманного.

Ко второму тому Иван Сергеевич вплотную приступит пробуждённый к жизни письмами Ольги Александровны, то есть уже в другой своей жизни, после глобальных и личных потрясений, с не меньшим горением, только в 1943 году. Однако роман останется как бы не оконченным, обращённым к Вечности. Всего этого писатель ещё не знает, после смерти жены жизнь ему в тягость. К тому же после первого тома он томится мукой опустошённости, так хорошо известной художественным натурам в период душевного и творческого кризиса.

И вот время ожидания естественного ухода «к ней» вдруг и как-то сразу прервётся, поначалу обменом двумя-тремя письмами с почитательницей его таланта и его художественного мира, одной из многих почитательниц. А потом абсолютно нежданным обвалом взаимных писем, в который он включается, ломая образ солидного, сурово-нравственного, твёрдого замоскворецкого «замеса» и давно уже публичного человека.

Этим жизненным поворотом в определённом смысле писатель становится сродни своему герою «Путей Небесных» — Виктору Алексеевичу. С небольшой, но существенной разницей: искушают теперь не наивную монастырку Дарью Королёву, а его, писателя, отшельника по натуре и специфическому свойству писателей. Искушают связующей общностью судьбы изгнанников и общей тоски по невозможному, несбыточному счастью оказаться в России.

Этим психологическим превращением автора и его корреспондентки в героев романа «с точностью наоборот» вполне объяснима по-человечески щемящая бурно разворачивающаяся история двух совершенно разных личностей, которым предстоит испытать все муки рая и ада. При этом останется глубокая фатальная убеждённость, что это «дано», «дадено», таков «План». И самое интересное — такова воля «отошедшей», это она заменила Ивану Сергеевичу себя, уставшую жить, другой Ольгой Александровной.

Когда он уже и не надеялся, И.С. наконец приснилась жена, но совсем не такая, какую он знал больше полувека. Никогда в жизни она не смотрела на него строго, даже грозно, и ему никогда не было так жутко, как в этом сне:

— Монахини сказали: тебе предопределено что-то очень, очень трудное, тяжёлое.

Он понял: дурное, страшное. Но во сне ведь живёшь не по своему желанию, не расспросишь, не уточнишь, главного так и не узнаешь.

— Зачем, зачем ты мне это сказала? Теперь я буду думать, мучиться. — Оля молчит и смотрит. — Мне и так тяжело, лучше бы умереть…

И тут прежняя, жалостливая Оля согласилась:

— Да, правда… лучше…

Она и в жизни вот так же молча, про себя прикинет и повторит его же слова. Но зачем же и во сне соглашается, когда надо возразить, обнадёжить. И что же на самом деле: Ольга его предупреждает о плохом или всё же есть какая-то надежда? И что она имеет в виду? Ну, не может, не может его Оля желать ему зла. Почему не предупредила, не объяснила? Ах да, ведь и она не властна иметь свою волю во сне…

Иван Сергеевич заболел и проболел два месяца. Его почти каждый день навещал доктор Серов, милый Сергей Михеич, единственный, кто поставил Оле правильный диагноз — грудная жаба. И такому врачу, как не имеющему зарубежного диплома эмигранту, платили в клинике копейки. И дежурил он чаще других и всегда все праздники. Ох уж эта заграница!

А сон этот он долго обдумывал, но потом почему-то надолго забыл — решил, что, наверно, не понял сна.

Когда появились силы думать, он размышлял о Пушкине, о «Медном всаднике», о милосердии и сострадании — ключе русской литературы.

И снова о «Путях Небесных». Критика молчала. Написал только П. Пильский в «Сегодня»; молчало «Возрождение». «Последние новости» и подавно. Но он помнил доводы жены, которыми она убедила его писать этот роман: «Посмотри, какие у тебя планы, сколько людей разных сословий идут в твою книгу — инженеры, крестьяне, старцы, неверы, циники… Россия помещичья, уездная, народ у стен монастырей, свет и тьма нашей жизни, какие зимы, весны, лета, осени, дали дней, проблески судеб грядущих…»

А может, это уже не её, это его самого думы. Да-да, уловить Небо, заметить невидимое «вождение» нами Создателя…

Едва появились силы держать в руках ручку, И.С. поведал Ильину, человеку чёткой организованной мысли, о своей интуитивной, неупорядоченной манере писать единственно потому, что невозможно не писать и нет выдержки ждать, чтоб отложилось, приняло крепкую форму, да и отложится ли, он не знает. Просто он умеет только так и никак не иначе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});