Бородино - Герхард Майер

Из Амрайна доносились удары барабанов и литавр, но появились еще и сигналы трубы, которые все учащались. По-видимому, маскарадная суматоха началась снова, пока ветер бороздил лиловые лужи.

Я подумал: «Может быть амрайнцы затеяли карнавальное шествие по городу? Оно ведь должно проходить по тому маршруту, который обычно использовали золотари Иоахима Шварца». Я представил себе процессию с машинами, украшенными бумажными розами, рисунками, изречениями, персонажами на злобу дня, по следам последних событий.

Я прилег, но заснуть не мог. Я видел, как мы с Бауром стоим за домом, под звездным небом, рассматривая луну, молодой серп, пронзающий пик Гюггель. Я встал, взял альбом репродукций Каспара Давида Фридриха, нашел картину «Ступени жизни», на которой изображено что-то вроде острова мертвых с надеждой на жизнь, узнал ее формат, 72,5 × 94 см, а также местонахождение — в Музее изобразительных искусств в Лейпциге; добрался до картины «Большое поле у Дрездена», где показан момент перехода, перехода от лета к осени, от вечера к ночи, от жизни к смерти; натолкнулся на картину «Вечер на Балтийском море», напомнившую мне мать Баура, которая вот здесь, в углу, где стоит кушетка, провела свои последние мучительные дни, постоянно опекаемая Гизелой, Юлией, Иоганной, которые, стеная, гладили ее руки, а Иоганна в перерывах вставала в позу протеста против смерти. Я вновь переключил свое внимание на голубые, зеленые, бежевые оттенки облаков, в которых мне чудилось спиралевидное движение, рассмотрел два парусника на переднем плане, три-четыре других — на заднем, костер, у которого стоят два рыбака, а справа в море врезается узкий мыс, образуя гавань, в которой встал на якорь один из кораблей. Эта картина, написанная в 1831 году, находится в Дрездене.

Я отложил книгу и стал прохаживаться взад-вперед, причем по тому самому маршруту, по которому за день до этого прохаживался Баур, рассказывая мне о флагах, развевающихся на улицах гарнизонного городка, а самый большой — швейцарский — флаг то и дело вставал по ветру горизонтально. Я попытался представить себе зал, который в его воображении превратился в глыбу льда, с вмерзшими внутрь лицами и фигурами, смотрел, как он непрерывно ест, подумал о Вилли Бютикофере, Пауле Шааде, Иоганне Лемане, которых я очень любил, слышал голос фельдфебеля Крэтли, видел близко лицо бригадира Ребера, которое действительно, особенно в профиль, напоминало лицо индейца (только перьев не хватало, пусть даже это были бы не перья последнего из могикан), решил, что в ходе времени есть нечто сюрреалистическое, а еще сообразил, что Баур в те далекие времена вполне мог садиться на придорожный камень и сидеть там дни, недели напролет, чтобы уловить этот ход. Я встал у камина, перенес тяжесть тела на левую ногу, скрестил руки на груди, направил взгляд на одну точку в саду, попытался представить себе Гизелу, Юлию, Иоганну на общем семейном фото, но одновременно еще и пятилетнего Баура, и Филиппа, и Бенно, и Фердинанда; увидел, что мать Фердинанда держит в руках розовый бутон, мать Баура — распустившуюся розу, Юлия — букет роз; на мгновение задержал взгляд на отцовской стрижке ежиком; сказал себе, что из этих людей остались, собственно говоря, только Баур, Гизела, Иоганна, создавая теперь для меня тот самый фон, который некогда виднелся за спинами этих людей на фотографии.

Я отошел от камина и со скрещенными руками стал ходить взад и вперед, всякий раз видя впереди за окном ветку форзиции, на которой теперь появились отдельные цветки.

«Придуманное Карлом (Марксом), возглавленное кастой интеллигенции (во всяком случае, на Западе), продвигающееся в направлении рая шествие, Биндшедлер, напоминает мне вчерашнюю процессию под предводительством внука вдовы столяра, человека с барабаном и в полумаске, который — когда пришел — прислонился к каштану, взглянул на сияющий день, полный запахов карнавала», — сказал Баур, щелкнув пальцами, большим и безымянным.

По большому участку торговца яйцами прогуливалась ворона, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, клевала что-то, поглядывала вокруг, опять клевала, потом взлетела — и опустилась на яблоню в том месте сада, где Баур когда-то наткнулся на необыкновенно крупные незабудки.

Конечно, многие на Западе знают, сказал я, вспомнив рассказ одной полячки, что жизнь при коммунистах была не сахар. Но истинную меру этого несчастья представить себе невозможно, потому что самоотречение и нужду мы измеряем по своим западным масштабам. Например, люди по десять, по пятнадцать лет добивались, чтобы им дали квартиру, а тем временем ютились в тесной квартирке еще с несколькими семьями. Царила постоянная нехватка продовольствия. Что-то купить означало отстоять очередь — занимали с трех часов утра, невзирая на дождь и снег. А если посчастливится что-нибудь купить, то уж запасались сразу основательно, чтобы потом произвести обмен с друзьями: сигареты на туалетную бумагу, шампунь на сыр — это была борьба всех за все. Не хватало школ, учителей и материалов. Ученики последней смены возвращались домой в девять часов вечера. С другой стороны, было слишком много людей с высшим образованием. На вступительных экзаменах в университеты дети рабочих и крестьян пользовались льготами — шла скрытая дискриминация интеллигенции. Членство в партии, взятки и связи — вот что определяло профессиональное продвижение. Каждого могли уволить без объяснений. Социального обеспечения не существовало. Безработному приходилось полагаться на свою семью и друзей. Для поступления на новую работу требовалась характеристика от начальника с прежнего места работы. Все руководящие посты занимали только партийные.

Все знали, что все будут получать равное количество злотых вне зависимости от того, делают они что-то на работе или нет. Зарплата не зависела от достижений. Кроме того, рабочий знал, что его труд изначально не имеет никакого смысла — потому что продукция выпускалась без учета рыночного спроса или потому что товар испортится раньше, чем дойдет до рынка. Предприятиям между тем предписывалось выполнение заранее невыполнимых пятилетних планов. Вследствие этой клоунады халатность расцветала пышным цветом. Деморализация такого рода — неизменная составляющая коммунистического общества… Между тем ворона снова слетела на землю, что-то клевала, глазела, сделала несколько прыжков, опять посмотрела вокруг — и улетела в направлении Юрских гор.

«Биндшедлер, мне кажется, нас сегодня не столько беспокоят общественные проблемы, сколько вакуум бездуховности, который увлекает нас, что называется, на край космической пропасти», — сказал Баур с улыбкой. Я предложил обратиться в качестве примера к финалу Четвертой симфонии Шостаковича, которую он, впрочем, запретил исполнять в декабре 1936 года, незадолго до премьеры, как написано на конверте к пластинке. О решении композитора не допускать эту вещь до исполнения существует много домыслов. Лишь четверть века спустя, 30 декабря 1961 года, измененную версию симфонии все-таки исполнили. Среди сочинений композитора Четвертая во многих отношениях является кульминацией. Согласно партитуре оркестр должен состоять более чем из ста двадцати человек. Умелое вовлечение композитором такого огромного числа исполнителей достойно восхищения. Только после знакомства с посмертно опубликованными воспоминаниями композитора раскрывается противоречие между неистовым, почти невротическим беспокойством, с одной стороны, и глубокой меланхолией — с другой. Чтобы в полной мере ощутить стереоэффект, мы расположились в середине гостиной. Баур сразу вручил мне фотоальбом «Древнерусская архитектура» со словами, что у него заведено воскресными вечерами, когда он слушает Шостаковича, листать этот альбом, открывая его в определенных местах, поэтому теперь он воспринимает Шостаковича и эти строения — вместе с пейзажем, разумеется, как нечто неразделимое.

Вот и я открыл фото «Вид на купола церкви Преображения Господня и Онежское озеро». Вступил фагот — после громкого зачина. Кресты отбрасывали тени на купола, которые на протяжении столетий переносили холод и жару, дождь и снег. Онега была неспокойна, окрашена синими тонами, пестрела островами, а по небу плыли летние облака, легкие, белые. Ударили колокола, зазвучала их перекличка, и в ответ запел ветер, зашумел в кронах деревьев. Вступили басы, за ними — высокие голоса скрипок, но вот и Наташа, и князь Андрей, вместе в одной лодке, которая плывет к острову. Наташа положила ногу на ногу, руки на коленях, она смотрит на остров, с которого доносится шум. Блузка облегает грудь. Князь Андрей смотрит то на одно, то на другое весло, потом снова на купола церкви Преображения Господня. Временами весло у него повисает горизонтально над водой, а он смотрит на облака, которые равнодушно плывут мимо, словно газовые платочки, только не развеваются на ветру.