Три товарища - Ремарк Эрих Мария

Я озадаченно посмотрел на нее. Это был единственный элегантный ресторан, который я знал.

– Откровенно говоря, – сказал я, – не знаю ничего лучшего. И потом, мне кажется, что «кадиллак» кое к чему обязывает.

Она рассмеялась:

– В «Лозе» всегда скучная и чопорная публика. Поедем в другое место!

Я стоял в нерешительности. Моя мечта казаться солидным рассеивалась как дым.

– Тогда скажите сами, куда нам ехать, – сказал я. – В других ресторанах, где я иногда бываю, собирается грубоватый народ. Все это, по-моему, не для вас.

– Почему вы так думаете? – Она быстро взглянула на меня. – Давайте попробуем.

– Ладно. – Я решительно изменил всю программу. – Если вы не из пугливых, тогда вот что: едем к Альфонсу.

– Альфонс! Это звучит гораздо приятнее, – ответила она. – А сегодня вечером я вообще ничего не боюсь.

– Альфонс – владелец пивной, – сказал я. – Большой друг Ленца.

Она рассмеялась:

– По-моему, у Ленца всюду друзья.

Я кивнул:

– Он их легко находит. Вы могли это заметить на примере с Биндингом.

– Ей-богу, правда, – ответила она. – Они подружились молниеносно.

Мы поехали.

* * *

Альфонс был грузным, спокойным человеком. Выдающиеся скулы. Маленькие глаза. Закатанные рукава рубашки. Руки как у гориллы. Он сам выполнял функции вышибалы и выставлял из своего заведения всякого, кто был ему не по вкусу, даже членов спортивного союза «Верность родине». Для особенно трудных гостей он держал под стойкой молоток. Пивная была расположена удобно – совсем рядом с больницей, и он экономил таким образом на транспортных расходах.

Волосатой лапой Альфонс провел по светлому еловому столу.

– Пива? – спросил он.

– Водки и чего-нибудь на закуску, – сказал я.

– А даме? – спросил Альфонс.

– И дама желает водки, – сказала Патриция Хольман.

– Крепко, крепко, – заметил Альфонс. – Могу предложить свиные отбивные с кислой капустой.

– Сам заколол свинью? – спросил я.

– А как же!

– Но даме, вероятно, хочется что-нибудь полегче.

– Это вы несерьезно говорите, – возразил Альфонс. – Посмотрели бы сперва мои отбивные.

Он попросил кельнера показать нам порцию.

– Замечательная была свинья, – сказал он. – Медалистка. Два первых приза.

– Ну, тогда, конечно, устоять невозможно! – воскликнула Патриция Хольман. Ее уверенный тон удивил меня – можно было подумать, что она годами посещала этот кабак.

Альфонс подмигнул:

– Значит, две порции?

Она кивнула.

– Хорошо! Пойду и выберу сам.

Он отправился на кухню.

– Вижу, я напрасно опасался, что вам здесь не понравится, – сказал я. – Вы мгновенно покорили Альфонса. Сам пошел выбирать отбивные! Обычно он это делает только для завсегдатаев.

Альфонс вернулся:

– Добавил вам еще свежей колбасы.

– Неплохая идея, – сказал я.

Альфонс доброжелательно посмотрел на нас. Принесли водку. Три рюмки. Одну для Альфонса.

– Что ж, давайте чокнемся, – сказал он. – Пусть наши дети заимеют богатых родителей.

Мы залпом опрокинули рюмки. Патриция тоже выпила водку единым духом.

– Крепко, крепко, – сказал Альфонс и зашаркал к своей стойке.

– Нравится вам водка? – спросил я.

Она поежилась:

– Немного крепка. Но не могла же я оскандалиться перед Альфонсом.

Отбивные были что надо. Я съел две большие порции, и Патриция тоже ела с аппетитом, которого я в ней не подозревал. Мне очень нравилась ее простая и непринужденная манера держаться. Без всякого жеманства она снова чокнулась с Альфонсом и выпила вторую рюмку.

Он незаметно подмигнул мне – дескать, правильная девушка. А Альфонс был знаток. Не то чтобы он разбирался в красоте или культуре человека, но он умел верно определить его сущность.

– Если вам повезет, вы сейчас узнаете главную слабость Альфонса, – сказал я.

– Вот это было бы интересно, – ответила она. – Похоже, что у него нет слабостей.

– Есть! – Я указал на столик возле стойки. – Вот…

– Что? Патефон?

– Нет, не патефон. Его слабость – хоровое пение! Никаких танцев, никакой классической музыки – только хоры: мужские, смешанные. Видите, сколько пластинок? Все сплошные хоры. Смотрите, вот он опять идет к нам.

– Вкусно? – спросил Альфонс.

– Как дома у мамы, – ответил я.

– И даме понравилось?

– В жизни не ела таких отбивных, – смело заявила дама.

Альфонс удовлетворенно кивнул:

– Сыграю вам сейчас новую пластинку. Вот удивитесь!

Он подошел к патефону. Послышалось шипение иглы, и зал огласился звуками могучего мужского хора. Мощные голоса исполняли «Лесное молчание». Это было чертовски громкое молчание.

С первого же такта все умолкли. Альфонс мог стать опасным, если кто-нибудь не выказывал благоговения перед его хорами. Он стоял у стойки, упираясь в нее своими волосатыми руками. Музыка преображала его лицо. Он становился мечтательным – насколько может быть мечтательной горилла. Хоровое пение производило на него неописуемое впечатление. Слушая, он становился кротким, как новорожденная лань. Если в разгар какой-нибудь потасовки вдруг раздавались звуки мужского хора, Альфонс как по мановению волшебной палочки переставал драться, вслушивался и сразу же готов был идти на мировую. Прежде, когда он был более вспыльчив, жена постоянно держала наготове его любимые пластинки. Если дело принимало опасный оборот и он выходил из-за стойки с молотком в руке, супруга быстро ставила мембрану с иглой на пластинку. Услышав пение, Альфонс успокаивался, и рука с молотком опускалась. Теперь в этом уже не было такой надобности – Альфонс постарел, и страсти его поостыли, а жена умерла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь за это даровой стол, висел над стойкой.

Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.

– Чудесно, – сказал я.

– Особенно первый тенор, – добавила Патриция Хольман.

– Правильно, – заметил Альфонс, впервые оживившись, – вы в этом понимаете толк! Первый тенор – высокий класс!

Мы простились с ним.

– Привет Готтфриду, – сказал он. – Пусть как-нибудь покажется.

* * *

Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и, словно простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к небу.

Патриция слегка поеживалась.

– Вам холодно? – спросил я.

Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета.

– Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.

– Вы слишком легко одеты, – сказал я. – По вечерам еще холодно.

Она покачала головой:

– Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало наконец тепло. Не выношу холода. Особенно в городе.

– В «кадиллаке» тепло, – сказал я. – У меня на всякий случай припасен плед.

Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше.

– Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.

– Не только холод. – Я сел за руль. – Покатаемся немного?

Она кивнула:

– Охотно.

– Куда поедем?

– Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.

– Хорошо.

Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш «кадиллак» – корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево.

Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от таинственной тишины, которая свойственна природе – деревьям, облакам, животным, – а иногда и женщине.