Платоническое сотрясение мозга - Петр Гладилин

Нет, их глаза не поплывут вниз по течению реки, впитывая в себя пение птиц. Они зацепятся за корягу, лопнут и утонут в мутной воде!

Нет, у них не получится выпечь торт или прочитать одну на двоих книгу.

И обсуждение непрочитанной книги тоже не получится.

Теперь, обнимая его перед сном, она будет спотыкаться, как цирковая лошадь.

Объятия и слова любви будут заканчиваться падением в опилки! Я не пророк, но точно знаю, что они будут ссориться из-за денег, соли и открытого настежь окна.

У меня было столько женщин, и я забыл их.

Почему я не могу забыть о тебе?

* * *

Самое дорогое, что есть в этой жизни, — ежедневная размеренная жизнь в любую погоду, при любых обстоятельствах. Вставать с постели, рассматривать обрывки самого последнего сна, думать сначала о тех, кого еще любишь, смотреть на часы и вспоминать о ежедневных обязанностях. Какая прекрасная и тихая грусть есть в этом прекрасном ежедневном ритуале человеческого пробуждения, в этом есть что-то от воскрешения Христа.

На прогулку, всем на прогулку!

Я спускаюсь вниз, иду по подземному переходу и вижу девушек, торгующих в стеклянных киосках. Они похожи на рыб в аквариумах, они плавают в мутной воде среди видеокассет, компакт-дисков, кожаных сумочек и дешевой бижутерии. У них очень ярко подведены глаза и ресницы чернее черного.

Мимо проходит священник. Я бы на его месте остановился и благословил их всех, встал перед девушками на колени и попросил прощения. Я не смотрю им в глаза, мне стыдно, как будто все они мои незаконнорожденные дочери.

Я иду дальше, положив руки на небеса, и вижу встречных людей: они бьют друг друга углами чемоданов, плечами, локтями и коленями, все они погружены в мир собственных иллюзий, все они разъедаемы жадностью, любопытством и похотью.

Вдруг в толпе я увидел знакомое лицо.

— Здравствуй, Таня!

Я протянул ей руку, и она схватилась за нее, как утопающий. Я подставил ей щеку, но она поцеловала меня в губы.

— Не может быть!

— Это я! — сказала она и засмеялась.

— И ты по-прежнему делаешь деньги из воздуха?

— Так много заработала, что дышать стало нечем.

— Как долго мы не виделись, — сказал я и вспомнил, что она тигр по гороскопу.

— Десять лет. Никогда бы не подумала, что встречу тебя на улице. Пойдем, я напою тебя чаем.

Она привела меня в свой дом. Я выпил чашку зеленого чаю, взял в руку живого бенгальского тигра, в другую руку — зажигалку и стал медленно-медленно жечь тигру усы. Тигр зарычал и начал рвать мои внутренности зубами. С новогодней елки осыпались игрушки. Тельце акробата заиграло, как блесна.

Она была безумно нежной, я тихо умирал в ее объятиях, я чувствовал, как сквозь меня идет мощный поток чего-то большего, чем сама жизнь.

Вот я иду по лесу сквозь сумеречный осенний ад, под ногами трещат феодальные поместья, позолоченные лестницы, медные ангелы, великие мира сего, в одночасье превратившиеся в дешевую полемику, в лужицы очевидности, прогнившие до самого своего дна. Огромные бабочки сидят под широкими листьями папоротника.

Я прохожу мимо огромного старого дуба и вижу, как солдаты Ирода разделывают младенцев.

На опушке я обнаруживаю замерзший пруд.

Рядом сидит молодой Брейгель, он рисует хоккеистов на льду и большое электронное табло, стоящее напротив лютеранской кирхи.

Я выхожу из леса и вдруг понимаю, что осень ушла.

Я выхожу из леса, и вдруг перед моим взором открывается великолепный пейзаж: простор Ледовитого океана.

Я вспоминаю, как много лет тому назад на Северном полюсе я обучал тогда еще юную Танечку взаимности. Я восседал на белом медведе в бархатном седле, обшитом драгоценностями, в руках у меня была камча. Обнаженная, она бежала чуть впереди. Я бил ее камчой по раскрасневшимся на морозе ягодицам, приговаривая: «Вот о чем, милая, хотел бы тебя попросить. Не пытайся извлечь пользу из безумия, наши чувства не акции, не медь и не золото, не стоит их отдавать под проценты, пока чувствуем, мы нереальны, мы паранормальны, мы не мужчина и не женщина, сегодня мы никто!»

Она так ничему и не научилась, она строила отношения с партнером, прибегая к классической этике и бухгалтерии, расчету и лживым понятиям о пользе. Поэтому на веки вечные осталась без любви. Поэтому всю вторую половину своей жизни она висела вниз головой, бродила по ледяному северно-ледовитому потолку и пела песню «Ofrom» — песню одиночества, песню забвения, песню неведения.

А что мешало ей стать счастливой?

Ничто не мешало ей стать счастливой, просто не надо было считать и размышлять, когда пришла пора чувствовать.

Лед там, наверху, вместо неба.

И внизу тоже лед.

Замерзшая вода.

Под замерзшей водой — мертвая вода.

Ни флоры, ни фауны миллиард миль окрест!

Мама, кажется, у меня температура.

Под моим окном проехал трамвай, он осыпался искрами, как будто на скорости влетел под наждачный круг.

Мама, тебя уже давным-давно нет в живых.

На моем детстве стоит печать и чернильная подпись.

Я уже давно не обижаюсь на людей. Им мало, мало любви, при этом они делают все, от них возможное, чтобы любви не было совсем.

Танечка, милая, как можно было прожить эту жизнь в полном сознании?

Ни разу так и не потеряв контроль над собой?

Северно-ледовитое дерьмо.

Полярная метеорологическая станция, которая так воняет, что ветры обходят ее стороной.

В душе ужасно холодно. Повсюду только снег и лед.

Я шел и под ногами нашел деревянную коробочку, открыл ее, а в ней улыбка.

Улыбка в аду.

Какая редкость.

Какая драгоценность!

Остановите время, кто-нибудь!

Я поцеловал Танины улыбающиеся губы, и ад свернулся, как осенний лист. Я вспомнил, как она учила меня играть на рояле в квартире своей умершей бабушки.

Давай снова, как тогда, я присяду рядышком, сыграем в четыре руки какую-нибудь дребедень, шум, разноголосицу. Никаких нот и никаких правил! Сыграем Хаос!

Как аппетитно хрустит пианино! Хорошая музыка, бабушка, почему вы злитесь?! Вы правы, это не музыка, мы играем Хаос.

Мы играем в Хаос. Значит, мы сами и есть что-то бессвязное. У нас нет ни времени, ни сил, ни желания привести свои мысли, свои чувства в порядок, мы живем в быстром, моментальном мире. Жизнь — смерть!

Хоп!

Заключительный аккорд звучит гармонично: теплая вода, в которой не чувствуешь своих собственных рук, женщина, рядом с которой не чувствуешь жизни, ребенок, глядя на которого сам становишься ребенком. Ночь, когда тебя посещает вдохновение и ты начинаешь видеть такое, что вдруг от ужаса и от счастья останавливается сердце.

Пойдем отсюда, Таня. Видишь, бабушка жует звезды. Здесь хуже, чем ад. Уже скоро здесь настанет грандиозная пауза между аккордами.

Пришел Хаос, пожирающий иллюзии. Татьяна платьем зацепилась за куст жимолости и повисла вниз головой, над Библией, касаясь пятками звезд.

Я взял ее руку в свою и сказал:

— Я с этим не справлюсь, не сумею сделать тебя другой! Прощай навсегда!

Она спустилась с небес для того, чтобы зачать от смертного.

Мы лежали, усыпанные всеми цветами мира, и сверху моросил дождь с кисловатым привкусом спирта.

— Только не кури, — попросил я.

— Почему? — спросила Афина.

— Попробуй на вкус, тогда поймешь!

— Отстань, — сказала она и щелкнула зажигалкой.

Я только и успел, что сделать шаг в сторону, как на форштевни обрушилось пламя, в котором сгорели все рояли этого мира, все письма и все ноты, все мелодрамы, все девочки не от мира сего и мальчики не от мира сего. Я стоял и равнодушно наблюдал за тем, как сгорает целая историческая эпоха под названием «Нежность».

Больше никогда не будет столь изысканных, тонких и возвышенных чувств. Прошлое ушло безвозвратно. Сгорели пудра, записочки, легкие обмороки, мнимая легкость бытия, самая зыбкая и единственная истина, которая зовется счастьем.

Лицо мое дымилось, и, чтобы снять безумное напряжение последних дней, я опустил его в огромную полынью, в Ледовитый океан, милях в ста от Шпицбергена, и почувствовал приятную прохладу. Железная субмарина коснулась моей щеки, я поднял голову, вытер лицо полотенцем и увидел тонкую красную царапину от уха к челюсти. Тут же, не мешкая прижег ее одеколоном, расправил спину, вдохнул и стал медленно набирать высоту. Сначала думал о вещах вполне земных, простых, житейских, о том, почему я не говорю на всех языках мира и не могу присутствовать одновременно во всех точках пространства.

После подумал о женщине, которую я любил когда-то очень давно, но не имел смелости признаться себе в этом. Я знал, что упускаю великий шанс в своей жизни. Я знал, что она любит меня и ждет, когда я подойду первый и заговорю с ней. Она была очень терпелива, двенадцать лет ожидания, она ждала, пока ее лицо не превратилось в газон для игры с мячом. А между тем она могла избавить меня от всех страстей одной-единственной страстью. Она бы уж точно не позволила мне размениваться на мелочи и жить не по уставу, попирая все двадцать шесть трансцендентальных принципов.