Женщина в гриме - Франсуаза Саган

Симон Бежар вошел в каюту первым, позабыв о правилах хорошего тона или того, что он лично считал таковым, отметила Ольга Ламуру со смутным беспокойством. Он уселся на кушетку и стал одновременно снимать новые лакированные туфли и галстук, правой рукой развязывая узел «бабочки», а левой шнурки – поза прямо-таки обезьянья. Одинаково покрасневшие ноги и шея наконец освободились от орудий пытки, и только тогда Симон взглянул на нее. Грозным взглядом. Ольга прошлась по комнате, выгнула спину, закрыла глаза и поднятыми очень высоко обеими руками стала разглаживать волосы. «Аллегория желания», – подумала она. Однако она не была вполне уверена, что аллегория пришлась ко времени. Это Симон должен был бы быть аллегорией желания. Но нахмуренный вид и поза эквилибриста этому не соответствовали. И Ольга чуть-чуть подалась назад.

Конечно, Ольга жила за счет своего таланта, а не тела, как она охотно любила себе напоминать и в чем была почти что убеждена. Это не мешало ей пользоваться чарами телесными в то время, как чары духовные роковым образом сосредоточивались на карьере.

– Послушайте, Симон, – мило, даже ласково прощебетала она, сопровождая свои слова мелодичным смешком, чтобы придать им нежности, только, похоже, этот хам не обратил на это внимания, – послушайте, Симон, не надо обижаться на мое замечание… Вы же не виноваты в том, что у вас отсутствует музыкальная культура. И вы же не будете весь вечер дуться на свою райскую птичку.

– Моя райская птичка… моя райская птичка… правильнее было бы сказать, мой бекас, вот именно, мой рассерженный бекас, – огрызнулся Симон и замер на мгновение, прежде чем бросить взгляд на это юное тело, прямое, как клинок, юное тело любовницы, прежде чем с каким-то непонятным душевным волнением предаться восхищенному созерцанию длинной, гладкой шеи, покрытой почти незаметным светлым пушком.

И вмиг волна раздражения превратилась у Симона в волну нежности, нежности столь острой, столь печальной, что он почувствовал, как на глазах выступили слезы, и, опустив голову, яростно принялся за шнурки.

– Но ваш мир – иные культурные сферы… И там вы пребываете на самой высоте… Например, в Седьмом искусстве…

Симон Бежар почувствовал себя неловко. Ему захотелось возразить Ольге, объяснить ей, что он стал новым человеком, готовым страстно, благоговейно и благодарно полюбить всю ту Вселенную, которая, именуясь Искусством, была до того ему не только чуждой, но даже недоступной и, наконец, враждебной, поскольку именно ее призывали его брать в расчет кинокритики. Это Искусство принадлежало тому социальному классу, который он презирал и одновременно намеревался покорить; все эти картины, все эти книги, все эти музыкальные сочинения представляли собой, прежде всего – он знал это, – тленные листки бумаги или тленные полотна, попытки одних людей объяснить абсурд существования, к которому они прикованы цепями, разбиваемыми, чаще всего, другими людьми. И вот уже целый час Симон ощущал себя всепонимающим и эмоционально пробужденным наследником всего этого. Ведь до того он не имел доступа к этому миру. Теперь ему больше не требуются снисходительные поучения всех этих людей, а также сбивчивые и наводящие скуку объяснения Ольги. Теперь его связывало с Дебюсси нечто вроде тайного, но прочного союза, как если бы они вместе проходили обязательную военную службу или одновременно познали первое любовное разочарование. И больше он никому не позволит встревать между ними.

– Так, значит, как говорится, Седьмое искусство, – проговорил он, отрешившись от гнева благодаря этому новому открытию. – А! Седьмое искусство! А вы знаете, какой фильм я больше всех любил во времена своей юности? Я его увидел благодаря тому, что мой отец, как я вам уже рассказывал, был киномехаником в «Эдене», в Баньоле на протяжении войны и после. Я больше всего любил… даже не догадаетесь, что за фильм…

– Нет, – вяло проговорила Ольга. (Ее бесило, когда он столь непринужденно рассказывал о своей семье. Отец – киномеханик, мать – подручная в швейной мастерской! Непонятно, чем тут хвастаться! Конечно, само собой разумеется, скрывать этого не надо… Но она бы тем не менее предпочла, чтобы он это скрывал.)

Сама Ольга, между тем, имела обыкновение, дабы никого не смущать, галантерейный магазинчик матери превращать в ткацкую фабрику, а ее небольшой домик – в усадьбу. Это в свое время произвело впечатление на Симона Бежара, в чем он ей и признался; и Ольга по временам даже себя спрашивала, а не ценил ли он в ней прежде всего принадлежность к крупной буржуазии. Обхохочешься!

– Так вот, это «Понкарраль», – заявил наконец Симон и улыбнулся. – Я до безумия влюбился в маленькую блондинку Сюзи Карье, которая ревновала Пьера-Ришара Вильма к Анни Дюко – своей сестре. Это была эпоха непорочных девушек-блондинок, бравших верх над женщинами-вамп, – проговорил он рассеянно и умолк.

«Может быть, здесь-то и заложена первопричина, – подумал он. – Первопричина моей склонности к девушкам в цвету, хладнокровно отбивающимся от меня, и предубеждения против женщин своего возраста, с которыми я чувствую себя легко и которые способны меня полюбить. Неужели все это восходит к „Понкарралю“? Сумасшествие какое-то… Целая жизнь, ориентированная на „Понкарраль“… Такое могло случиться только со мной!» – сделал он горький вывод, не догадываясь, как мало людей гордится собственным вкусом и сколь немногие по-настоящему преданы своему идеалу. Не догадываясь, сколь разрушительным бывал во все времена разрыв между собственными идеями и собственными удовольствиями. И сколь часто он становился первоосновой настоящей литературы.

– Ну… ну… ну, я слыхала о Пьере-Ришаре Вильме, – залопотала Ольга радостно, как бывало всякий раз, когда воспоминания Симона или еще кого-нибудь из ее любовников вдруг совпадали с воспоминаниями ее собственного детства. (Она принципиально не встречалась с молодыми людьми своего возраста, ведь для них ее молодость не являлась самоценным достоинством.) – Конечно же, – продолжала она, – Пьер-Ришар Вильм… Мама была от него без ума…

– Наверное, когда была совсем маленькой девочкой… – уточнил Симон и пожал плечами.

Ольга прикусила губу. Ей не следовало терять бдительность. Завоевание Симона началось во время отдыха в Сен-Тропезе, где ей пришлось соперничать с десятком старлеток. Ей удалось затащить его сюда, на это судно, полное семидесятилетних стариков, но, достигнув желаемого, она должна быть бдительной и не выводить Симона из себя. Он был в общем-то добрым малым, неотесанным, конечно, а иногда наивным, но это был настоящий мужчина, что он и доказывал упорно каждую ночь, к величайшему неудовольствию Ольги. Ибо, вынужденная симулировать наслаждение, Ольга уже и не знала, испытывала ли она его когда-нибудь на самом деле. Однако собственная фригидность ее не беспокоила, кроме тех случаев, когда приходилось иметь дело с этими юными жеребцами или личностями, особо одаренными в сексуальном отношении. Вот почему уже на протяжении десяти лет она спала только с мужчинами, не обладавшими физической привлекательностью или же обладавшими привлекательностью тугого кошелька, что позволяло ей убедить себя в том, что она вовсе не фригидна, а просто живет в ожидании большой любви, которой лишает ее злая судьба. Но в этот вечер самопожертвование, к которому она себя принуждала, показалось ей менее мучительным, чем обычно, ведь оно могло бы помирить ее с Симоном, лишить его возможности сопротивляться, выбить почву у него из-под ног.

Однако на этот раз ее самопожерствование оказалось ни к чему, поскольку Симон, не говоря более ни слова, натянул на себя тугие джинсы и свитер и беззвучно прикрыл за собой дверь каюты.

Андреа был настолько поражен недвусмысленной жестикуляцией Дориаччи, когда та выходила из зала, повелительно подняв кверху указательный палец, что к радости его примешалось легкое неодобрение. На самом деле, с самого начала того, что Андреа впоследствии называл своей «историей любви», он ощущал какой-то дискомфорт. Все сильнее влюбляясь в Дориаччи, он чувствовал себя все более виновным в этом: виновным в том, что испытывает желание, о котором он решил в любом случае объявить ей и при этом доказать его. В назойливо-прилипчивых грезах, наивных и циничных одновременно, Андреа видел себя пересчитывающим багаж в холле дворца, видел себя набрасывающим норковую накидку на плечи, усыпанные алмазами, видел себя танцующим со своей благодетельницей медленный фокстрот на эстраде модного ночного клуба. Но он никогда не видел себя в постели голым рядом с голой, только что принадлежавшей ему женщиной, не видел себя совершающим подвиги на любовном фронте, несмотря на весь свой богатый, хотя и недолгий, любовный опыт. В этом смысле его мечтания были столь же чисты и невинны, как те, что приписывают девушкам XIX века. И, что самое главное, ни при каких обстоятельствах Андреа и представить себе не мог, что его подведет собственное тело: ведь оно, как на военной службе, обязано было повиноваться приказу. Андреа был в нем абсолютно уверен, основываясь на уже имевшихся успехах подобного рода, которых он добился весьма хладнокровно, без всяких там любовных переживаний. При этом надо сказать, что и в Невере, и во время прохождения воинской службы Андреа чаще приходилось сдерживать, чем стимулировать эротические желания.