Питерская принцесса - Елена Колина

Берте Семеновне в ее новой квартире по утрам все так же слышны были крики павлинов, а иногда и как трубил слон. В их старую квартиру въехала простая легкая мебель, и только белая изразцовая печка с потемневшей бронзовой решеткой осталась теперь там от детства Юры Раевского. Раньше у окна стоял невысокий шкафчик с барельефом – головой Пушкина на дверце. Пушкин был с такими вывернутыми губами и такой курчавый, что было неясно, чья это голова – Пушкина или дяди Тома. Пушкин переехал в соседнюю квартиру, а на его месте теперь стоял магнитофон с бобинами размером с его курчавую голову. Под шипение магнитофонных лент, перемежающееся живым треньканьем забредших в гости гитар, закружилась-понеслась новая жизнь.

Юра и Аня Раевские стали популярной парой. Аня была не только необыкновенно, талантливо красива, но и неглупа. А главное – умела создать вокруг себя атмосферу, в которой мужчинам непременно хотелось казаться блестящими и отмеченными ее одобрением. Юра Раевский был необыкновенно талантлив в дружбе. Отдельная, без родителей, дедушек, бабушек и теток, квартира на Зверинской немало способствовала светской жизни семьи Раевских. Каждую субботу у них собирались друзья, друзья приводили приятелей, чужие приятели становились друзьями хозяев, да и в будни ручеек дружеского общения не иссякал. Никогда.

Дружил Юрий Сергеевич с людьми одаренными, поэтами и художниками. Получалось, что с теми, кто сделал отличный от него выбор. Многие, как Юрий Сергеевич, владели обязательными дипломами технических вузов, но выбрали иные, неопределенные, судьбы. А он, везунчик, умудрился сочетать в своей жизни успешную научную деятельность с творчеством в виде воскресного хобби и субботней дружбой с богемой.

Юрий Сергеевич на свое место в искусстве не претендовал, говорил про себя: «Балуюсь живописью, балуюсь стишками». Он и правда баловался. Писал свои акварели и сочинял стихи легко, не натужно, хотя получалось неплохо. Но и не обидно для друзей, посвятивших этому жизнь.

Сам Раевский искренне восхищался их «настоящей» живописью и «настоящими» стихами. Технари, бывающие в доме, все были талантливы, все делали «еще что-то». Алеша Васильев сочинял смешные непритязательные стихи и замечательно читал Мандельштама, а Аллочка с трехлетней Наташей коротали вечера вдвоем. Володя Любинский трудился над стихами в прозе, очень даже «притязательными», заумными – их вежливо не понимали. Сыну Любинского Бобе исполнилось четыре года, Зина была немодно беременна вторым ребенком. («Мы с Зиной как правоверные евреи. Один половой акт – одна беременность!» – шутил Володя.)

А потом родилась Маша.

Родила Аня на пару недель раньше, чем ожидалось, в суете, полностью соответствующей разгульному духу их тогдашней жизни. Во-первых, сам Юрий Сергеевич в это время, взявшись за руки с другими физиками и химиками, раскачивался у костра под песни Окуджавы на школе физиков под Москвой. Аня, почувствовав, что Маша толкается как-то необычно настойчиво, задумалась, продолжать ли веселиться с гостями или отправиться рожать Машу. У младших Раевских в то время жил восемнадцатилетний мальчик Костя Смирнов. Костя был сыном одного из аспирантов Сергея Ивановича, приехал из Воронежа, поступил в Академию художеств, ждал общежития. У Берты Семеновны имелась собственная табель о рангах. Косте, по каким-то ее расчетам, полагалась большая мера ее заботы и участия, но и не такая значительная, чтобы взять его к себе. И Берта Семеновна временно поселила парня в квартире сына.

– Идите-идите! Нам рожать пора! – Костя натягивал на Аню с Машей пальто и строгим голосом выпроваживал гостей. – Все в сад!

Костя и Володя Любинский повели Аню на соседнюю улицу. В роддом.

– Вот ваш ребенок. – Медсестра Надя развернула ситцевый сверток в застиранный зеленый цветочек.

На рыжей клеенчатой бирке, свисающей с ручки ребенка, расплывались синие чернила. «Девочка, 3900 г, 49 см».

– Ручки две, ножки две, – без тени улыбки перечисляла медсестра, – сдаю по описи...

– А почему она такая?.. – разочарованно спросила тоненькая девушка в больничном халате.

Даже этот стоящий колом синий балахон не унизил ее красоту. Красота рвалась в разные стороны из уродливого синего халата: нахально полыхал румянец вместо обычной послеродовой бледности, по бесполезным местным целям стреляли глаза, сверху из халата на медсестру нацелилась грудь, смуглая, пышная, с тонкой голубой жилкой... Уж грудей-то разных медсестра перевидала за десять лет работы в роддоме Эрисмана столько... Но сейчас, при виде этой, ей подумалось, что для кормления чахлого ребенка такая красота не предназначена, а предназначена только для любви. Снизу на медсестру наступали ноги. Не просто ноги как непременная принадлежность всех рожениц, а Ноги... тонкие щиколотки, круглые коленки, пухлая розовая красота под распахнувшимся подолом казенного халата...

– Ребенок как ребенок, не красавица, так что ж!

Сестра Надя нарочито равнодушно пожала плечами, предвосхищая вопросы и ясно показывая, что не потерпит никаких неуставных отношений с этой неположенно румяной красавицей. Скажите, пожалуйста, какая! Ей и роды нипочем! Нет, не будет эта красотуля хорошей матерью, вот как пить дать, не будет! Няня тетя Шура сказала Ане:

– Чтой-то девчонка твоя на тебя непохожая!

Аня жалобно на нее посмотрела, тогда тетя Шура решила ее подбодрить:

– Ну не красавица она, так что теперь! Не всем же красавицами жить!

«Я так мечтала о мальчике! Думала, будет богатырь с золотыми кудрями, – пожаловалась Аня в записке домой, – а у меня девочка. Няня тетя Шура сказала, некрасивая, на меня не похожа».* * *

«Девочка некрасивая». Костя прочитал Анину записку с кратким донесением и подумал: не может быть, чтобы некрасивая. Просто сама Аня так очаровательна, что по сравнению с ней остальные кажутся посредственными. А уж младенцу нескольких дней от роду и вовсе нет возможности с ней конкурировать.

Костя посылал ей в роддом смешные записочки со стихами и рисунками.

У медсестры у Нади

Весь ротик был в помаде.

У медсестры у Ксюши

Свисали комья туши.

У медсестры у Яны

Размазались румяна,

А няня тетя Шура

Была ужасной дурой.

Костя очень старался утешить Аню из-за того, что у нее такая некрасивая дочка. Сама Аня и беременная была красивой, а без живота, должно быть, просто ослепительная. Можно упасть и умереть тут же, на ступеньках роддома... Красавица Аня выплыла к встречающим, лучезарно улыбаясь. За ней, прямая и скучная, как градусник, вышагивала медсестра с кульком Машей.

– У-у-у! – слаженно загудели друзья, заново ошалевшие от ее небеременной уже красы.

Кулек Маша, вступая в мир, на всякий случай заснул.

Аня бросилась к Юрию Сергеевичу, попадала по очереди на шею ко всем друзьям, а медсестра растерянно стояла с Машей на руках, совсем потерявшись во всеобщем восторге, пока Костя не принял у нее кулек Машу, обвязанный розовой капроновой лентой. Он ведь в доме Юры и Ани Раевских жил как родственник, вот ему и пришлось Машу принимать.

Друзья повели свою королеву с новорожденной принцессой домой. Роддом Эрисмана от дома на Зверинской находился всего в десяти минутах ходьбы. Аню немного понесли на руках все друзья по очереди, а Костя нес Машу. Потом Аня пошла сама, и теперь всем по очереди разрешили понести Машу.

Вокруг витало столько любви, что Маша решила проснуться и повнимательнее оглядеть своих родственников.

Левый глаз ребенка сорока девяти сантиметров, весом три тысячи девятьсот граммов хитро прищурился, будто подмигивал. На лбу завивался одинокий локон. Одинокий, зато черный!

– Вовсе она не выглядит таким уродышем, как говорила твоя жена, – холодно заметила Берта Семеновна, вглядываясь в личико внучки. Артритные пальцы жадно вцепились в край пеленки.

Между двумя квартирами сломали стену, сделали общий коридор.

Аня откровенно пренебрегала материнским долгом. Не желала кормить, и все тут! Ее раздражали нежные взгляды, которые муж, сам стесняясь своей растроганности, украдкой бросал на младенца у ее груди. Хотелось прежнего юного романтического обожания, а не расхожей «нежности к матери своего ребенка». Но разве можно романтически обожать эту «молочную кухню»... Будто она животное или приспособление для «грудного вскармливания». Бутылочки, только бутылочки с кефиром и молочной смесью.

В один из первых весенних дней, когда казалось, что солнце светит особенно счастливо, Юрий Сергеевич нес по коридору полугодовалую Машу, а Аня сзади подталкивала его сумкой с ползунками, бутылочками и погремушками. Она впервые отправляла ребенка к Берте Семеновне и была упоена предвкушением будущей свободы. Целых два дня! Половина субботы и целое воскресенье!

– У ребенка из-под чепчика щеки торчат так, что сзади видно! Откормила, – без улыбки похвалила Берта Семеновна невестку.