Чистые воды бытия - Иоланта Ариковна Сержантова

class="p1">А тем временем уже прозвенел третий звонок, и бОльшая часть зрительного зала была заполнена. Кто-то разнашивал скрипучее сидение, иные отвоёвывали у соседей подлокотники, прочие оглядывались по сторонам, выискивая знакомых, дабы обменяться улыбками.

Поджидая опоздавших, билетёрши стояли с безразличным видом, привалившись к дверному косяку, давали отдых натруженным, чёрным от типографской краски, рукам. Отрывать корешки входных билетов — то ещё удовольствие. От входа в фойе было хорошо видно кафе кинотеатра, где пара счастливчиков наспех соскребала алюминиевыми чайными ложечками со дна металлических креманок пломбир, политый лимонным ликёром. Оттуда же, из кафе, раздавалось уютное жужжание миксера «Воронеж», в огромных алюминиевых стаканах которого взбивали в пену молоко с вишнёвым сиропом.

Позабылось уже, — мирное ли жужжание или мой умоляющий взгляд тому виной, но возмущённые друг другом родители решили оставить скандал на потом. С оборванными мимо линии отрыва билетами мы поторопились занять свои места, и даже успели разыскать их, не отдавив многих ног в междурядье, покуда хрустальное семицветье огромной люстры под потолком не потухло насовсем.

На белом полотне экрана мелькали цветные кадры кинокартины, но мне отчего-то расхотелось следить за тем, что происходило там, с чужими незнакомыми людьми. Я искоса поглядывал на подобравшую губы в недовольной полуулыбке мать и заметно расстроенного отца, да грустил о том, что не удалось посмотреть ни минутки из чёрно-белого документального фильма, снятого отцом, что впервые крутили перед киносеансом в тот день. Хотя бы прощальные титры, совсем маленький хвостик, я был бы рад даже им.

Новая старая жизнь

Из детства, среди многих, затерявшихся во времени запахов, мне особо запомнился запах свежих… газет!

С самого утра у окошка деревянной будки Союзпечати выстраивалась очередь страждущих новостей товарищей, которая, после недолгой, но приятной беседы с газетчиком, расходилась на два ручья. Один вливался в поток рабочих, что скрывался за каруселью вертушки проходной, а другой задерживался на частом решете скамей трамвайной остановки.

Рабочие сворачивали газету в трубочку, дабы усладить свой взор и разум во время законного перерыва, а служащие часто не могли дотерпеть до обеда и начинали читать прямо в трамвае. Сунув остальные газеты подмышку, словно градусник, одну разворачивали, расставив руки будто для объятий или несколько по-рыбацки, и принимались жадно водить глазами по строкам, проглатывая абзац за абзацем, столбец за столбцом.

Соседи по трамваю не роптали сей помехе, не считая то за неудобство, за исключением, впрочем, тех моментов, когда…

— Погодите, товарищ, переворачивать, я не дочитал!

— Да уж давай, скорее, не задерживай, будь другом, листай дальше, а то мне на следующей выходить!

Свежая газета!.. Завернуть в неё, нечитанную ещё…

— Что?

— Да что угодно! — Считалось немыслимым, кощунственным почти.

— Ты не брала? — вопрошал дед у супруги, едва сменив пижаму на приличное домашнее, дабы выйти к завтраку, и, не дождавшись даже ответа, шёл проверять почтовый ящик, чтобы сразу после яичницы и чая со свежими ватрушками почитать, заодно убедиться вновь, — в стране полный порядок, всё идёт так, как надо, ну и не без личной неприязни, в полном своём праве, как фронтовику, обозвать сволочами тех, кому не живётся спокойно на этом свете.

— Мы — за мир, мы всегда на стороне добра, а это всегда приводит в исступление иных, которые по другую сторону, и тянут всех за собой. — горячится старик, а жена, придумывая что приготовить на обед, шепчет, как молитву: «Лишь бы не было войны…» Ей некогда читать газет. Только книги, и сразу как переделаны все дела, которых не переделать никогда. Как многих из людей.

Среди населения самой читающей в мире страны бывали и такие граждане, которым больше нравилось смаковать газету, начиная с передовицы, другие начинали с объявлений или фельетона. Кто-то сидел с газетой дома в кресле, иной у стола под лампой, выписывая из статьи в тетрадку для памяти, некоторые перечитывали на свежем воздухе, наклеенные на специальные деревянные щиты, прибитые прямо к стенам домов газетные листы мокли под дождём, из-за чего страницы путались, смывались до несвежей, поза-позавчерашней, а то и до деревяшки. Сверху каждого щита размещалась узнаваемая, резная надпись: «Правда», «Известия»… Расклейщик газет не мешкал, всегда поспевал вровень с почтальоном, к тому же, от отделения до ближайшей стены — рукой подать. А коли на велосипеде…

Раз в неделю, помимо ежедневных изданий, на своё собственное место клеили «Крокодил», и подле него всегда подолгу стояли не только взрослые, но и детвора. Журнал любили и за его самого, улизнувшего от Мойдодыра, за меткие надписи, да за смешные рисунки про разжиревших заокеанских толстосумов, их воинствующие настроения и устремления привести в подчинённое положение все государства вокруг.

— Не сочиняй, пожалуйста!

— Не понял… Да любой октябрёнок тех лет умел отличать хорошее от плохого получше иного, почитающего себя взрослым теперь! Разве не так?!

— …

Запах свежей газеты… Мягкий, сладковатый, податливый, менее острый, нежели аромат новых, неразрезанных или нечитанных книг.

Это потом уже, позже намного, мне довелось почувствовать на собственной шкуре тяжесть газетного дела во всех его ипостасях. Напитаться редакционным духом и очернить руки типографской краской, принимать, как новорождённого, выпуск очередного номера, готового прямо к рассвету нового дня. Но всё выходило как-то слишком обыденно, а мечталось-то ощутить того смешения чувств новизны, тайны и предопределённости. Утерянного по недоразумению, так казалось… да и по сию пору кажется точно так!

…Но мнится всё, как услышишь однажды поутру шуршание в почтовом ящике на двери, а там…

— Старая газета?

— Новая старая жизнь…

Весь в розовом рассвет…

Весь в розовом рассвет. Ручьи теней струились от горизонта, устремляясь в никуда, к бездне полудня, где пересыхали, и, обращаясь в точку, исчезали вмиг, в миг, сходный с тем, что надобится вееру ресниц, дабы освежить взгляд.

Округа согревалась понемногу на медленном огне весеннего солнца. В небе не было ещё той бездонной голубизны, что ожидается от сей поры, но одна лишь безмерная бледность, которую скрашивали чахоточный румянец утренней и вечерней зорь.

Казалось, мир находится на пороге того времени, когда во всяком «как-нибудь после» очевидно и отчётливо слышится «никогда». Пугает ли это? Не уверен, ибо не верится, по всей видимости, никому. Таковы они, странности бытия…

Летящая мимо муха кажется теперь недоразумением, появившийся ниоткуда комар, что вьётся над сосновой веткой дымком потухшей свечи, словно бы только чудится. Да в меру ли тех чудес с потрясениями, не хватила ли весна лишку?! Неужто не в её силах было сделаться разом тою прелестницей, в венке из цветов, предвкушением встречи с