Осторожно боги - Алла Кисилева

Создатели зашли в тупик, их проект грозил обернуться абсолютной непроизводительной тратой сил и энергии, и тогда им на помощь пришло программирование. Они стали закладывать определенные программы, или судьбы, как они называли, примерно представляя, какое число исполнителей надо им в той или иной области. Таким образом, существовала программа царя, безусловно, самая сложная, а потому и наиболее тщательно проработанная; программа жреца, тоже сделанная со всем тщанием, ведь это был обслуживавший персонал; дальше шли программы попроще, хотя и судьба писца, и судьба ремесленника тоже требовала самого виртуозного исполнения. Недаром счастье и хорошая жизнь напрямую зависели от того, насколько хорошо человек соответствует своей судьбе. Тот, чья программа не давала сбоев и работала четко, жил в гармонии, а значит, и хорошо.

Но самое главное, что они сделали и использовали для всех, независимо от рода деятельности, была созданная ими основная программа — судьба людей. В ней были заложены основные постулаты и законы, которыми должен руководствоваться человек в течение своей жизни. С этим тоже, похоже, возникли проблемы: они никак не могли решить, какой срок пребывания каждого конкретного человека может считаться оптимальным. Решили вопрос тоже при помощи уже проверенного способа, поставив барьер. То есть они заложили колоссальный запас прочности, ограничив его программным способом, с открытой возможностью менять сроки по мере необходимости.

Я даже засмеялась от удовольствия, до того мне понравились картины, проплывающие передо мной. По-моему, неплохое получилось объяснение, а так как ничего другого все равно не было, то на этом и остановимся. Правда, я пока так и не узнала, чего пытался добиться нарушитель Даг-ан, и, кстати, что именно он нарушил, и для чего ему был нужен бедняга, которого он так жестоко использовал в своих целях, но я надеялась, что мой славный рассказчик посвятит меня и в эту тайну.

По-настоящему меня смущало то, что я все время чувствовала присутствие Наблюдателей. Нет, не здесь, это было обычное ощущение. Меня настораживало сходство тех далеких существ и Наблюдателей, их методы, их сила, их система представлений — все как-то было очень схожим, как-то даже слишком. Мне показалось неразумным углубляться в эту тему: «не буди лихо, пока оно тихо», гласит народная мудрость, и она, безусловно, права. Не надо привлекать к себе излишнее внимание, тем более что я до сих пор не поняла, действует ли моя детская придумка. То, что до этого времени ничего не происходило, ничего не значило, и расслабляться было рановато. Это могло быть и просто затишьем перед бурей. Как бы то ни было, полеты фантазии и размышления взбодрили меня, и я готова была продолжать слушать Анри, к которому уже начала привыкать.

XIII

Там, возле этих руин, меня будто ударило — ведь ноги мои ступают по Пути Сантьяго.

Пауло Коэльо

После обеда Алиенора занялась делами, связанными с приготовлениями к предстоящей свадьбе, а я решил, что мне пора наконец-то посмотреть оставшиеся бумаги. Мне смутно помнилось, что там я видел что-то еще, какой-то странный маленький листок, кажется, это был кусочек папируса. Я прошел в комнату и посмотрел на разбросанные по всему столику бумаги. Я чувствовал, что устал, гибель Шеммы задела меня гораздо сильнее, чем я мог себе признаться. Мне хотелось лечь, закрыть глаза и, представив перед собой лик прекрасной Алиеноры, плавно уйти в страну грез, в страну снов. Мне казалось, что как только я возьму в руки последнюю рукопись, так цепи мои станут уже совсем окончательными и нерушимыми. К тому же я немного страшился того, что мог найти там, в этих последних нескольких разрозненных листочках, не сшитых между собой. Да, так оно и есть, передо мною лежали записки Гильома, сделанные им по дороге к своей безвременной гибели. Я уже некоторое время стоял в нерешительности около столика, задумчиво перебирая бумаги, как вдруг заметил, что неотрывно смотрю на маленький листок, покрытый множеством линий. Я вспомнил, что и в комнате, куда отправился Шемма, чтобы служить своему богу, также на стенах были нарисованы линии. Взяв листок в руки, я почувствовал странную дрожь: линии были живые, я догадался, что они ожили от моего пристального внимания. Я отстранился и, не выпуская маленький листок из рук, посмотрел на блюдо, стоявшее на столике, на герб, выгравированный на нем. Потом медленно, очень медленно, словно боясь спугнуть кого-то, я посмотрел на рисунок. Линии затихли, дрожь прекратилась, но полного покоя не наступило, они вели себя так, словно тоже ловили меня. Эта мысль позабавила меня.

Я аккуратно положил лист на стол. Ну что же, теперь мне хоть что-то стало понятно. Передо мной был некий ключ или пропуск, короче, что-то отпиравшее или указывающее вход в мир, ставший местом гибели жреца. Одновременно я понял, почему с таким невиданным для меня упорством я постоянно противился связываться с этим измерением. Оно было для меня чужим, я ничего не знал о его существовании. И никогда и нигде не встречал никаких упоминаний о нем. Я был убежден, что ключ подлинный, а это значит, что Алиенора права и рукопись все-таки не подделка.

Вспомнив про Алиенору и ее совсем недетское поведение, я решил не говорить пока ей о своем открытии, мне хотелось приберечь его только для себя. Мне почему-то казалось, что сама она не догадалась о скрытом смысле этого рисунка и не особо обратила на него внимание, как поначалу и я. Как ни странно, это открытие меня совершенно успокоило, и, захватив с собой последнюю рукопись, я отправился во внутренний дворик, чтобы там предаться чтению.

По сравнению с тем, как было написано письмо, предварявшее все остальные бумаги, почерк Гильома в этих бумагах был гораздо спокойнее, четче. В нем проступал характер этого сильного и мужественного человека, умеющего обуздывать свои чувства. Я несколько утомился от созерцания безразличного почерка арабской рукописи, так что эта доставила мне явное удовольствие.

Отправляясь в дорогу, я решил по мере возможности описать происходящее и рассказать о причинах своих поступков, многим моим друзьям казавшихся откровенно безумными. Я не сужу их, да и сам я, будучи на их месте, вряд ли смог подумать иначе. Воистину тяжкий труд пытаться понять чужую душу, пусть даже и самую близкую. Что могли подумать обо мне они, люди, знавшие мои горести, делившие со мной мои радости, что могли подумать они, узнав о моей одержимости звездами? О, эти светящиеся, дразнящие создания, в головокружительно далекие времена занявшие небо — кто они? Одержимость эту передал мне отец. Сколько я себя помнил, его странные увлечения и безрассудные проекты, составляли часть нашей жизни. Привыкнув к ним, я не придавал им особого значения, полагая, что, как только новая идея завладеет всем его существом, он переметнется на что-нибудь другое, как это случалось уже не раз. В течение долгих лет, когда наши отношения разладились, я ничего не знал о том, что занимало его мысли в то время. Незадолго до его кончины мы вновь поладили, но прежняя доверительность к нам так и не вернулась. Поэтому, когда он потребовал с меня, чтобы я принес ему клятву, я был столь изумлен, что не смог вымолвить ни слова. Не давая мне поразмыслить над его просьбой, он, понизив голос, хриплый от болезни, стал торопливо и сбивчиво рассказывать мне об источнике великого могущества, скрытого в недрах земли. Он говорил, что дорогу к этому источнику можно найти при помощи неких живых существ, которых люди по своему неразумию таковыми не считают. Когда же я попросил его объяснить, он рассердился, стал обвинять меня в тупоумии и пробормотал, что, конечно же, речь идет о звездах, которые есть не что иное, как те самые живые существа. Хотя он и полагал, что разъяснил мне все очень понятно, для меня это было совсем не так.

Я терялся в догадках, склоняясь к мысли, что все это очень похоже на бред больного. Но что, если я ошибался? Вдруг он хотел рассказать о своей новой песне, вдруг он хотел, чтобы я записал ее? Я, хотя и рисковал вызвать его гнев, решился спросить, и тогда он, и вправду, рассердился еще больше и начал осыпать меня руганью и упреками. Он вновь стал требовать, чтобы я поклялся, и я не осмелился далее перечить ему, не желая сердить больного. Тогда он стал мне рассказывать о скрытой дороге, по которой я смогу пройти, если звезды согласятся провести меня по ней. Более я не спорил с ним, и он потихоньку начал успокаиваться, его голос становился совсем хриплым и понемногу затихал. Он посмотрел на меня долгим пронзительным взглядом, и меня поразила невероятная сила, сиявшая в его глазах. Именно тогда я подумал, что данная мною клятва гораздо серьезнее, чем мне думалось, а он, словно услышав мои мысли, призвал на мою голову все кары небесные, если я нарушу данное ему слово, и почти беззвучно прошептал: