Горькая услада - Оливия Уэдсли

Бледные впалые щеки Эшли покрылись красными пятнами, его руки задрожали.

Он окинул взором высокую фигуру брата и спокойно выдержал взгляд его ясных блестящих глаз. У него внезапно пересохло во рту.

Все надежды его жизни, все упования его сосредоточились в Роднее — надежды, которые со временем превратились в мучительные стремления, вскормленные его беспомощностью. Он страстно желал перед смертью успеть заложить фундамент для осуществления своих планов — женить Роднея, и вдруг…

Родней разрушил все, разбил вдребезги все его надежды, все мечты…

Сдавленным голосом Эшли произнес:

— Я принимаю твой вызов. А теперь послушай, что я скажу: в тот день, когда ты женишься на этой девушке, ты покинешь мой дом, и я прекращу выплачивать тебе твое содержание.

Родней горько усмехнулся.

— Отлично, — сказал он, и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

Вернувшись к себе, он постарался подвести итог всем событиям. Эшли выплачивал ему пять тысяч фунтов в год, и этого ему едва хватало. Пока он был в хороших отношениях с Эшли, это, конечно, не имело значения, но теперь, после разрыва с ним, этот факт становился чрезвычайно важным.

Долги и — никакой работы. Неуменье и неприспособленность ни к чему, кроме военного дела.

Внезапно в его мозгу, где царил хаос беспорядочных, печальных мыслей, промелькнуло воспоминание о голосе Сильвии; он почувствовал на своих губах прикосновение ее свежих губ, услыхал ее шепот: «Я люблю вас, люблю!»

Он присел на край кровати и лениво потянулся. Кто-нибудь поможет ему найти работу… ну, а если они даже будут бедны, то может ли это иметь значение для кого-нибудь из них? Уж не для Сильвии, во всяком случае…

Авось что-нибудь подвернется… У него есть много друзей, которые, конечно, помогут ему устроиться. Он сможет получить должность управляющего имением или службу в каком-нибудь учреждении.

Все это — дело будущего, а в настоящий момент он себя чувствовал полным энергии и готовым к борьбе, и… ему захотелось есть.

Он решил спуститься вниз, чтобы чем-нибудь подкрепиться. Выйдя на площадку лестницы, Родней вспомнил, что, возвращаясь, оставил решетку лифта открытой и не спустил вниз кабинку. Он решил воспользоваться лифтом, чтобы не поднимать шума.

На лестнице было совершенно темно, плотно прикрытые двери не пропускали света. Родней отодвинул решетку и вошел, как он думал, в клетку лифта. На мгновение его охватило томительное, до тошноты противное сознание неизвестности, и он полетел вниз, ударяясь головой о железные перекладины.

Эшли, услыхав шум, испугался и окликнул Роднея, затем нажал кнопку звонка.

В комнату вбежал Григс, на ходу застегивая ливрею.

— Что случилось? — взволнованно спросил Эшли.

Он не успел кончить, когда в комнату ворвался смертельно бледный сторож.

— Это синьор Родди, — задыхаясь от ужаса, пролепетал он. — Лифт… сорвался… вода…

— Мое кресло, Григс! Скорее, скорее! — крикнул Эшли.

Он в мучительной тревоге следил, как Роднея внесли наверх, и молча сидел у постели брата в ожидании доктора.

Доктор пришел через несколько минут; это был молодой и способный, но очень нервный человек.

— Я ничего определенного не могу сказать, — заявил он Эшли. — Здесь необходима серьезная операция. Кассо из Парижа — вот к кому нужно обратиться.

— Вызовите немедленно карету скорой помощи, — отрывисто приказал Эшли. — Вы поедете с нами в Париж. Специальный экспресс довезет нас туда за пятнадцать часов.

Солнце разбрасывало по волнам золотые блики, когда экспресс отошел от станции и полным ходом направился к Парижу, где Роднея ждал предупрежденный телеграммой знаменитый Кассо.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Монти вошел в гостиную Додо.

— Я уладил все, — сказал он, опуская руку в жилетный карман. — Вам не помешает, если я закурю? Я всегда себя чувствую значительно лучше с сигаретой в зубах. Да, так я устроил все ваши дела. Вот здесь все квитанции и расписки, но вы можете не читать их — вас никто не будет больше беспокоить. А теперь давайте поговорим о ваших планах на будущее. Есть у вас что-нибудь в виду?

Додо рассеянно глядела в окно.

— Нет, — проронила она безразличным тоном.

Монти вздохнул. Если бы она истерически рыдала, он мог бы успокоить ее страдания. Но это невероятное равнодушие ко всему, это страшное спокойствие сбивало его с толку и обескураживало.

— Послушайте, Додо, — сказал он. — Как вы насчет возвращения в Англию? Я мог бы проводить туда вас и Бит, я еду во вторник.

— Хорошо, если хотите, — так же равнодушно ответила Додо.

Монти снова вздохнул.

— Значит, решено, мы едем во вторник.

Он подошел к окну.

— Бит ушла куда-нибудь? — спросил он.

— Не знаю.

— Не будете же вы всегда так сторониться ее? — заметил Монти. — Девочка виновата в смерти Маркуса не больше, чем грум или я. Вы должны быть снисходительны к ней.

— Снисходительна… — с невыразимой горечью в голосе повторила Додо. — А жизнь была ко мне снисходительна, когда забрала Маркуса? Можно ли назвать снисходительным со стороны судьбы то, что у меня отняли всю радость, разбили всю жизнь — в течение одной минуты, и без всякой причины. Я не обвиняю Сильвию, она просто не существует для меня. Я не хочу ее видеть, потому что она слишком напоминает мне Маркуса.

— Все это так, Додо, но вам ведь придется жить с ней и быть постоянно вместе, когда мы вернемся в Англию, — резко заявил Монти.

Он глубоко затянулся сигарой; больше всего на свете Монти хотел, чтобы ему предоставили право увезти Бит с собой; но, черт возьми, должна же женщина иметь хоть какие-нибудь материнские чувства. А девочка выглядит такой несчастной.

— Бит совершенно убита всем происшедшим, — добавил он, не обращая внимания на тон Додо. Она презрительно усмехнулась и насмешливо сказала:

— Бит! Ей всего восемнадцать лет, и у нее еще вся жизнь впереди. Со смертью Маркуса она лишилась друга, которого очень любила, я же лишилась всего — света, радости и покоя; каждый час моего существования полон мрака и отчаяния. Знаете, Монти, — с жаром продолжала она, — нет ни одной минуты, когда бы я не думала о Маркусе, не вспоминала бы всех мелочей, связанных с ним. Я так ясно помню, как он приглаживал щеткой волосы; я слышала звук его голоса, когда он входил ко мне; смех, доносящийся из соседней комнаты; я чувствую прикосновение его руки к моей; запах сандалового мыла, которое он так любил. Открыв ящик его туалетного стола, я нахожу его носовой платок или коробку его любимых папирос — и каждая из этих незначительных вещей, как острый нож, вонзается в мое сердце и ранит, и терзает его без конца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});