Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена

И всю дорогу из лагеря до города запугивали.

— Сейчас закроем тебя на сутки в камере с уголовниками. А за что тебя взяли — все узнают мгновенно. Ты и глазом моргнуть не успеешь. И прямо скажем, мы тебе не завидуем. Знаешь что с такими извращенцами-педофилами там делают? Не знаешь? Ну, скоро узнаешь. Тем более такой смазливый. Будут драть тебя, пока всем не надоест, а потом продадут тебя в соседнюю камеру за пачку сигарет. И пойдешь ты по рукам. И никто тебе не поможет. Кстати, отец этой девочки, чтоб ты знал, тварь, наш товарищ…

Ромка даже возражать толком не мог, его мутило так, что в конце концов вывернуло на пол. За это ему тоже досталось.

Однако ни в какой камере его не запирали. Ну, может быть, пока. И все еще впереди. Продержали до обеда в КПЗ вместе с каким-то забулдыгой. Потом около часа в допросной, пока не явился этот полусонный следователь Иващенко.

От него Ромка и узнал «подробности». Под утро Халаева вместе с Сергуновой разбудили Алену Борисовну Захарченко и заявили, что их вожатый чуть не изнасиловал Дашку. И, без сомнения, изнасиловал бы, если б не Сергунова, которая отправилась искать свою подругу. Сама Халаева рассказывала, что встретила Стрелецкого перед самым отбоем на тропинке, и он отвел ее в кусты, якобы поговорить. А там уже набросился. Она отбивалась, и он порвал на ней одежду, избил, повалил на землю и практически уже надругался, но в самый последний момент появилась Сергунова и его спугнула.

Почему сразу не подняли тревогу? Испугались. Но потом подумали и решили — надо, а то вдруг он снова на кого-нибудь нападет. Халаева и правда выглядела избитой и с утра поехала в город снимать побои. Разодранную одежду она тоже предоставила.

Кроме того, Алена Борисовна подтвердила, что Ромка прибегал к их корпусу, весь встревоженный, интересовался Халаевой. И старший вожатый Денис Славнов тоже припомнил, что видел на тропинке, как раз тогда и там, где указала Даша, их вдвоем. И в вожатской нашли вчерашнюю Ромкину футболку с порванным воротником, а в карманах брюк — упаковку презерватива.

— Я не трогал Халаеву, — повторил Ромка мрачно.

— А улики и свидетельские показания говорят об обратном. Так что советую — соглашайся на чистосердечное. В суде это зачтется. И с прокурором я лично поговорю. И с отцом Халаевой. Ты же в курсе, что он у нас в ППС служит?

— Я ее не трогал, — упрямо повторил Ромка. — Когда мне дадут позвонить домой?

Позвонить ему так и не дали, но мать узнала все сама, в тот же день. Слухи, действительно, расползались по Кремнегорску молниеносно. И позже рассказывали, как она буквально ворвалась в отдел милиции, устремившись прямиком к начальнику. О чем уж они с ним говорили за закрытой дверью, никто не знал, но Ромку сразу же отпустили домой.

— Я ее не трогал, даже не прикасался, — сказал Ромка матери уже в машине.

— Я знаю, — процедила она, злая, как фурия.

— Тебя били? Вижу, били. Я им всем устрою. Они у меня еще ответят, света белого не взвидят.

Мать говорила тихо и зловеще, но потом взглянула на Ромку, и жесткие черты смягчились, а глаза наполнились болью.

— Рома, ты не переживай. Все уже позади. Скоро этот бред забудется.

Ромка поймал в зеркале заднего вида сочувствующий взгляд водителя Юры. Обычно тот молчал — мать на дух не выносила болтливых. Но тут все же обронил:

— Боюсь, скоро такое не забудут. Народ у нас как стадо, охотно верит в плохое. И толпой на расправу быстр.

Мать припечатала его тяжелым взглядом, и Юра замолк. Но как же он оказался прав…

17

Мать никогда не бросала слов на ветер.

Она надавила на кого надо, и, в итоге, дело даже открывать не стали. Тот опер, что избивал Ромку во время задержания, уволился, якобы, по собственному, остальные двое — получили выговор за превышение.

Однако все это ничуть не спасло ситуацию. Наоборот, только хуже стало.

Отбитыми почками и трещиной в ребре Ромка не отделался. В Кремнегорске никто и не подумал, что он невиновен, раз его отпустили. Все решили, что мать его попросту отмазала и дело по ее «заказу» развалили. И теперь «этот мажор-извращенец» гуляет на свободе, упивается своей безнаказанностью и уже присматривает себе новую жертву.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Сплетни росли как снежный ком. В глаза матери пока никто ничего не высказывал, но даже она видела зреющую озлобленность и возмущение. И сердцем чувствовала — добром это не кончится.

Эту неделю Ромка из дома не выходил — отлеживался после побоев. Ну, если не считать единственный раз, когда съездил по настоянию матери в поликлинику, сделал рентген.

Было это на другой день после того, как его выпустили. Народ тогда еще только шептался, передавая друг другу новость. Но Ромка уже тогда ощутил, как изменилось к нему отношение.

В очереди на Стрелецкого косились, как на заразного. Когда он спросил: «Кто последний?», никто не ответил. Даже врач, который хоть и не высказывал ничего, старательно отводил глаза, а уж когда взглянул, Ромка увидел такое неприкрытое отвращение, что не сдержался. Выпалил в отчаянии:

— Да что вам всем от меня надо? Эта дура наврала с три короба, а все как бараны… Да ну вас, — Ромка махнул рукой и вылетел из кабинета.

На крыльце поликлиники курили трое мужиков.

— Глянь, это не тот ли Стрелецкий, который девочку в лагере изнасиловал?

— Он самый! Вот же падаль! И ходит себе преспокойно, а?

— Су-ука! Что, мужики, растолкуем ему, что к чему?

— Эй! Стой! Разговор есть, — окликнули они Ромку, не обратив внимание на черную машину матери, припаркованную через дорогу.

Из машины тут же вышел Юра, почуяв неладное, и поспешил к ним.

— Эй, мужики! — крикнул он.

А затем из машины вышла мать. Но в сторону поликлиники не сделала и шага. Просто встала возле машины, скрестив руки на груди, и исподлобья сверлила этих троих тяжелым взглядом, не сулящим ничего хорошего.

А они уже окружили Ромку, но на Юрин окрик повернулись, а, увидев Стрелецкую, сразу как-то замялись и отступили. Правда, один еле слышно бросил Ромке:

— Вали из нашего города, сучонок, пока жив.

Позже мать и сама затеяла разговор по поводу его отъезда. Но Ромка упирался:

— Я же ни в чем не виноват. Почему я должен бежать?

— Этим идиотам все равно, виновен ты или нет. Разве ты не видишь? Им приятно вывалять в грязи кого-то, кто не похож на них. Втоптать, поизгаляться. Верно Юрий сказал, они как стадо. Стадом они тебя и затопчут. Если ты не уедешь.

— Я не уеду, — отрезал Ромка.

Тогда он еще наивно верил, что если не сбежит, если выстоит, то народ рано или поздно поймет, что не прав. А вот если уедет, то, считай, признает свою вину. Да и как он мог уехать, если Оля здесь?

С Олей они созванивались каждый день. И это единственное, что помогало Ромке не падать духом. Как спасательный круг, его держали на плаву Олины слова: «Я тебе верю. Я люблю тебя и всегда буду с тобой, что бы ни случилось…».

***

На третью смену Оля не осталась и вернулась из лагеря сразу как только смогла. В тот же день они встретились в парке, хотя мать просила его не выходить из дома, пока все не уляжется. Но она была на работе, а Ромке не терпелось увидеть Олю. Он так по ней истосковался, что места себе не находил. И даже будь мать дома, она бы вряд ли его удержала.

Парк этот они облюбовали еще давно, когда только начали встречаться. Ходили сюда после школы, кормили в пруду уток, бродили, взявшись за руки, по дорожкам, целовались, прячась в кустах сирени и акации. Это место стало для них настолько особенным, что оба не замечали ни разбитых урн, ни разломанных скамеек, ни мусора, ни ржавых перекрученных прутьев, которые когда-то служили оградой.

Это было их место.

Оля немного опоздала. И Ромка уже успел испугаться, что она не придет. Когда же она появилась, у него даже голова закружилась от радости. Оба бросились друг другу в объятья, будто с последней их встречи прошли не дни, а годы.