Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы) - Евгений Попов

- Ну что, девонька, плохо дело? - напрямик спросила она.

Маша и расплакалась.

— Ну, ну, чего хныкать-то? Слезами горю не поможешь, - нарочито грубенько сказала Светлана Аристарховна и проводила ее в свой кабинет, где она, работая главным бухгалтером, одновременно исполняла еще и общественную обязанность председателя женсовета этого предприятия.

— Нуте-с, так что у нас там случилось? - опять обратилась она к Маше.

И та, глянув в ее участливые глаза, вдруг, сама того не ведая, взяла да и рассказала ей буквально все.

Светлана Аристарховна нервно закурила папиросу "Беломорканал".

- Черт, а ведь так я примерно и думала, - вырвалось у нее. - Мне про тебя уже разное нехорошее шептать ста

ли, но я тебе верила. Эх вы, молодежь, молодежь! Ну что бы вам раньше в коллектив за помощью не прийти!

Маша потупилась.

— Эх вы, молодежь, молодежь! - еще раз повторила Светлана Аристарховна. После чего вынула из письменного стола какую-то официальную бланк-бумажку и сказала, весело поблескивая ставшими вдруг озорными глубокими синими глазами старой работницы-ткачихи:

— Это - направление. Поедете вместе в Ленинград.

Там есть один знаменитый профессор. - Она назвала фамилию. - И он вам непременно поможет. Поняла?

— Поняла. Да стыдно-то как! - прошептала Маша, спрятав лицо в ладони.

Но Светлана Аристарховна смущенное ее лицо из этих ладоней высвободила, ласково ее обняла, и, кажется, они даже там и всплакнули обе немножко, Светлана Аристарховна Лизобой и Маша Пырсикова, в разгар рабочего дня в кабинете главного бухгалтера, исполняющего одновременно и общественную обязанность председателя женсовета этого предприятия. Важную обязанность!

Вот так они и оказались в этом призрачном городе на Неве, который, ведя существование от Петра Великого, весь нынче одет в гранит, мрамор и бронзу. По туманным ленинградским улицам пробраться к светиле действительно оказалось не так уж и просто. Но бумажка со множеством печатей и подписей взяла свое, и в назначенное время профессор принял их в своем высоком просторном кабинете "фонарем", где уютно горел сливочный свет, а за зелеными плотными шторами узенько виднелась какая-то ленинградская вода, и плыл маленький пароходик, и маленький матрос, перегнувшись через поручни, ожесточенно плевал в эту воду. Им в кабинете очень понравилось.

А вот профессор им совершенно не понравился. Это был какого-то совершенно стильного вида моложавый человек, волосами редеющий, но длинноволосый, в джинсах-раструбах, красных махровых носках и башмаках на платформе, что совершенно не вязалось с его безукоризненно белым халатом и золотыми круглыми очками.

И он явно скучал, этот лысеющий доктор, он скучал, морщился, курил, положа ногу на ногу, и вот так, скучая, морщась, куря, он и слушал все более и более запинающуюся Машу, искоса поглядывая на совершенно окаменевшего Митю.

— Разденьтесь, - сказал он им наконец.

— Совсем? - дрогнул Машин голос.

— Ага, - равнодушно сказал профессор, качая модным башмаком.

Они и разделись, сгорая от стыда. Сухощавый профессор неожиданно бойко поднялся, осмотрел их и велел одеваться. Сам молчал, углубившись в какие-то бумаги.

- Ну и что? - не выдержала Маша.

Профессор поднял голову и улыбнулся.

— Можете идти, - сказал он.

— Нет, ну а что с нами?

— С вами? - удивился профессор. - А с вами ничего, дорогие вы мои передовые рабочие. Вам многие граждане

могут только позавидовать. Вы - идеальная пара, совершенно нормальные и здоровые люди.

- Так ведь... - сказала Маша.

Но профессор перебил ее.

— Нет уж, позвольте! Я уже не раз об этом в прессе выступал, а теперь и вам повторю, коли вы подобную

прессу не читаете. Вы просто совершенно друг друга не изучили, мои юные друзья. Это - элементарное следствие отвратительного полового воспитания.

— Так а нам-то что делать? - растерялась Маша.

— А я скажу...

И профессор будничным тоном вдруг стал говорить им такие удивительные гадости, что Маша, не веря своим ушам, заалелась, как маков цвет, а Митя молчал-молчал да вдруг как гаркнет на профессора:

— Да замолчите вы! Постыдились бы такие вещи при девушке говорить!

— Вот уж и не знаю, милостивый товарищ, - профессор иронически развел руками. - Что вам с девушкой

важнее: стыд или здоровье?

МИТЯ. Маша, идем отсюда!

МАША. Постой, Митя! Товарищ профессор...

МИТЯ. Да что там профессор! Профессор кислых щей!

ПРОФЕССОР. А ведь век меня благодарить будете и телеграмму пришлете.

— Ага, щас, - сказал Митя. - Прямо, прислали...

— Может, поспорим? - прищурился профессор.

— Ну да, спорить еще, - сказал Митя.

И вот тут-то он, по-видимому, и дал сгоряча обет - рисовать на родине картину и ехать на БАМ.

Но они вышли. Дул свежий ветер с Невы, по которой плыли неизвестно куда ладожский лед и обыкновенный

мусор. Степенные ленинградцы аккуратно несли свои модные авоськи. Они стояли на мосту. Дул свежий ветер с Невы. И он растрепал кудрявые Митины волосы и плотно наполнил красивую Машину юбку. Дул свежий ветер с Невы. И Митя невидяще глядел вдаль, где Петр Великий на коне со змеей прорубал окно в Европу, где бухала пушка бывшего Петропавловского каземата, и золотился купол Исаакиевского собора, свидетеля великих потрясений, и гордо реяли чайки.

Они стояли на мосту.

И вдруг Митя грубо обнял Машу. Маша ойкнула.

МИТЯ. Маша, ну что же делать-то нам? Может, бросимся отсюда вниз головой? Ведь ты любишь меня?

Маша молчала.

МИТЯ. Если действительно любишь, то - давай! За что? Почему? Зачем такая жизнь? Ведь ты любишь меня?

- Давай, - шептала Маша, обмирая со страху, видя,

что и на помощь-то некого позвать, потому что уж и вечер сгустился, и нет кругом ни одной живой души, не говоря про санитара. Да и зачем звать-то? Может, правда лучше так умереть? Так спокойно, так быстро, так красиво...

А он вдруг в беспамятстве обхватил ее, потому что мелькнула где-то в небесах лисья морда профессора, и с хрустом поцеловал и вдруг резко развернул ее, и она мертвой хваткой вцепилась в чугунные перила моста, слушая его прерывистое дыхание.

И вдруг - белый свет сначала померк в ее глазах, а потом разгорелся, и - зеленая вспышка, зеленые вспышки в такт его движениям, и сладкий стал свет на воде, будто кто-то шел по воде, и от него стал свет, и свет нарастал от того, кто шел по воде, а потом - атомный взрыв света. Ослепительный свет взорвался и поглотил все живое вокруг. Он взрывался больно и блаженно. Он взрывался блаженно-о...

— О-о-о, - сказала она.

— Что? - хрипло спросил он.

— О-о-о, - говорила она.

- Что? - спрашивал он.

Она оглядывалась, она оглядывалась и все ловила, ловила воздух открытым ртом.

— Что? Что? - все спрашивал и спрашивал он.

— О-о-о, милый, я люблю тебя, - наконец сказала она.

Вот так, дорогой друг, на такой высокой ноте и закончил Виктор Парфентьевич свое правдивое повествование. После чего, схватившись за щеку и требуя еще водки, стал нести уж и совсем несусветную чепуху, что он-де и есть этот самый Митя. А когда я ему напомнил, что Митя уехал на БАМ, то он закричал, что он тоже едет на БАМ, что все туда едут, у кого есть совесть, в отличие от меня, который больше не дает ему водки. И тут только я, зачарованный его таинственным рассказом, догадался, что он под шумок выпил всю нашу оставшуюся водку. Я страшно возмутился, обвинил его в нечестности и сказал, что таким, как он, в хорошем месте крепко бьют морду.

Он тогда заплакал, прикрывшись татуированной рукой, и сказал из-под руки примерно следующее:

- Да Бог с ней, с бутылкой, бутылок много на земле.

А я дак вот так думаю, сынок. Я думаю, и ты, наверное, не станешь возражать, что - знай: ты не выбираешь себе бабу, как не выбираешь родителей, например. Она у тебя или есть, твоя баба, или ее у тебя уже нет. Как есть или ты уже похоронил своих родителей.

Я к тому времени уже окончательно смирился с потерей водки, и меня эта мысль даже как-то тронула.

- И баба тоже не выбирает тебя. У ей тоже аналогичные условия, - все бубнил и бубнил Виктор Парфентьевич.

И я опять с ним согласился. Он что-то там еще бормотал, но я думал уже совершенно о другом.

А я думал о том, дорогой друг, я думал о том, что вот мы смотрим на мир и мы не знаем - что? где? как? Вот, например, вроде бы гнусная эта, вышеприведенная история, что она - циничная обывательщина или, наоборот - светла, добра, свята? И добро, и зло, и гнусь, и святость, и... и голубая флейта? Может быть, действительно все это вместе? Может, это и есть вся полнота мира?

Вот о чем думал я, дорогой друг, той томительной ночью, когда судьба забросила меня коротать тягучее ночное время на станцию С. Восточно-Сибирской железной дороги по трассе Абакан - Тайшет.

Все спали кругом. Виктор Парфентьевич заснул, привалившись ко мне острым плечом. Зевая и вглядываясь, прошел неслышный милиционер с круглым мальчишеским лицом и затейливыми усиками. Окна полнились рассветом. Пастушка играла на дуде.