Махатма Ганди - Кристина Жордис

Вместо того чтобы стремиться к святости, которой не доверял Оруэлл (Ганди говорил, что его часто глубоко огорчал титул «Махатма» — «великая душа»), он хотел попросту воплотить в своей жизни, начав работать над собой, ценности, в которые верил и которые, в его представлении, должны были изменить Индию, а за ней, возможно, и мир. В этом — работе над собой — вся его доктрина и основание, на котором зиждется сатьяграха, которая была моралью, техникой воли да и смыслом его жизни. Действовать, убеждать силой примера. Цель — не святость, а деятельность.

Деятельность: истина и/или политика?

«Чувствуется, — говорил о нем Оруэлл, — что хотя он не понял множество вещей, не было ничего, о чем он боялся бы говорить или думать». Он обладал замечательно смелым и оригинальным умом. То примиряющий («Я настолько же одобряю компромисс, как и осуждаю его»), то совершенно непримиримый («Похвалы или брань — для нас все едино», — писал он Неру), для каждого главного слова (например, Бог или религия) он находил соответствующий ему смысл вне всяких правил, законов и устоявшихся представлений[78].

Бог — что означало это слово для него?

«Таинственная и неопределимая сила, пронизывающая все сущее… Сила жизни, остающаяся неизменной и поддерживающая все живое…»

Любовь (или ахимса)? Истина? Ненасилие? Долгое время Ганди колебался в выборе между этими словами в своем отношении к Богу. Наименования различные, но не отчетливо различающиеся, их недостаточно, чтобы описать нечто неуловимое, что он себе представлял, «в его окончательной реальности». Жизнь. Истина. Свет. Любовь. Высшее божество[79].

В конечном итоге истина есть Бог. «В реальности нет ничего, не существует ничего, кроме истины. Вот почему сат, или истина, возможно, самое важное имя Бога… Ахимса и истина настолько тесно переплелись, что практически невозможно отделить их друг от друга. Они словно две стороны одной медали, вернее, гладкого металлического диска без отпечатка. Кто скажет, где у него реверс, а где аверс? Однако ахимса — это средство, а истина — цель»[80].

При этом требовалось еще установить порядок слов, найти формулировку, которая, пренебрегая тонкостями метафизики, поможет дисциплинировать действие, на которое решительно настроился Ганди. Итак, провести различие между «Бог есть истина» и «истина — Бог», даже если «Бог», «любовь» и «истина» равны по силе и значимости.

После пятидесяти лет непрерывных поисков Ганди все же отдал предпочтение второй формуле «истина — Бог». Он сделал это, чтобы привлечь к себе даже тех, кто отвергал идею Бога, ибо, как он говорил, даже если находятся люди, которых страсть к истине побуждает отрицать Бога, и это их право, нет таких, кто бы заявил: «Истины не существует», сразу лишив тем самым истинности их собственные слова. Что до любви, в этом слове заключено слишком много двусмысленностей, истина предпочтительнее. Тем не менее любовь по-прежнему оставалась прямым путем к Богу; цели и средства были «обратимыми понятиями».

Конечно, говорил Неру, «это индус до глубины души, и все же его концепция религии не имеет ничего общего с какой бы то ни было догмой, обычаем или ритуалом». Эта «религия», скорее, соответствовала его «твердой вере в некий нравственный закон, который он называл законом истины или законом любви». Отталкиваясь от этого постулата, Ганди выстроил собственную религию: «Ганди утверждает, что понимает дух индуизма и отвергает любое писание, любую практику, не согласующуюся с его идеалистической интерпретацией, называя их вставками или позднейшими добавлениями… Поэтому на практике он свободно говорит на тот лад, какой ему вздумается, меняется и приспосабливается, развивает свою философию жизни и действия, подчиняясь лишь собственной концепции высшего нравственного закона»[81].

Ганди, не колеблясь, отвергал ту или иную часть индуизма (по его мнению, неприкасаемость, явление социального порядка, не могла относиться к этой религии и была ее извращением) и давал «Бхагавадгите» подходящую ей интерпретацию[82]. Точно так же он навел порядок среди ритуалов, решив сохранить молитву — главное действие, которое казалось ему настолько же естественным, как дыхание, бывшее медитацией, источником обретения сил, своего пути и возможности ему следовать, но ни в коем случае не просьбой: «Молиться — значит не просить, а каждый день признаваться в нашей слабости».

Короче, слово «религия» обретало для Ганди новый смысл. Когда он утверждал: «Моя преданность истине привела меня в сферу политики; без малейшего колебания и вместе с тем со всей смиренностью я могу сказать, что тот, кто утверждает, будто религия не имеет ничего общего с политикой, не знает, что такое религия»[83], — он использовал это слово, как говорит Неру, придавая ему некий моральный и этический смысл, весьма далекий от того, какой вкладывают в него критики религии[84].

Как и в своем определении Бога, размытом и обобщающем, Ганди, гордясь своим индусским культурным наследием и зная, что это наследие связывает его с народом, не стал ничего конкретизировать, решив придать всему божественному универсальный смысл, объединить все религии под знаменем истины («все религии истинны»). Он сохранил верность джайнизму своего детства, одновременно впитав суть других религий (точно так же он широко использовал современную ему технику, понимая, что традиционные орудия труда, например, чарх — прялка, способны экономически оживить сотни тысяч селений, не готовых к индустриализации). Наверное, он был индуистом, но при этом сознавал, что огромное большинство населения его страны образует единое целое, преодолевая религиозные различия, лишь благодаря своей древней культуре — единственной силе, на которую можно опереться, чтобы восстановить духовное единство народа, сплотить оевропеившуюся элиту и неграмотные массы: «Индийская культура не является в целом ни индусской, ни исламской, ни какой другой. Это сплав из них всех». Заняв такую позицию, он надеялся, в частности, сгладить противоречия между индусами и мусульманами. Объединять, а не разделять; указывать на сходства, а не на различия; включать, а не исключать. В этом религиозные взгляды, проникнутые объединением, соответствовали политическим решениям, которые будут ими продиктованы[85].

Непростое сочетание

«Его религиозные и моральные взгляды стоят на замечательной высоте, хотя, признаюсь, я не вполне понимаю, как он может применять их к политике», — писал в 1921 году лорд Рединг в письме сыну Объединение религии и политики — или «истины и политики», поскольку религия для Ганди означала истину, — вызвало много толков. Не заботясь исключительно о цели, Ганди уделял первостепенное внимание используемым средствам («одухотворение политической жизни»), и для Неру это было одним из его главных вкладов в коллективную деятельность. Обращение к этике, ее применение в политической жизни — «трудное предприятие, — продолжает Неру. — В мире, который почти исключительно думает о цели, не задумываясь о средствах, настаивать на средствах казалось странным и удивительным». И все же на это можно было надеяться, и гений Ганди заключался в том, что он в это верил и добился: «Нельзя отрицать, что его позиция наложила глубокий отпечаток на многочисленные умы»[86].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});