Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева

Лабрюйер это одобрил и спросил будочника, нельзя ли и ему присоединиться к урокам.

Поступая на службу в Сыскную полицию, Лабрюйер бойцом не был — а был неутомимым ходоком, метким стрелком, знал несколько ухваток рукопашного боя, кое-чему обучили товарищи, имел тяжелый кулак; этого хватало. А вот теперь, когда он сам не знал, какие приключения предстоят, следовало, пожалуй, поучиться тому, о чем говорил Андрей; искусству воевать подручными предметами. А тому можно было верить — он на всякие драки насмотрелся.

Андрей удивился господской блажи, но согласился дать несколько уроков.

Разобравшись с Пичиными бедами, Лабрюйер поспешил в цирк. При этом он чувствовал себя шкодливым котом, что втихомолку стянул со стола гирлянду пахучих франкфуртеров и тащит в надежное место. Для кота сосиска — счастье, а для агента Леопарда, заскучавшего в роли почтенного обывателя, возможность раскрыть тайну отравления собачек — счастье.

Утром в цирке было шумно — репетировал оркестр, на манеже скакали акробаты, там же пристроился с чемоданом мячей и булав жонглер. За кулисами оборудовали закуток для занятий атлетов, и в этом закутке тягали гири Штейнбах, Краузе, еще четверо плотных мускулистых борцов, одетых как попало — кто в старых кальсонах, кто в широких мешковатых штанах. Там же были расстелены пыльные маты.

— О, господин Лабрюйер, доброе утро! — воскликнул Штейнбах. — Неужели наш заказ уже готов?

— Нет, господин Штейнбах, заказ большой, и когда мои служащие справятся, я сам его принесу, — по-немецки, как и собеседник, ответил Лабрюйер.

— Зачем же тогда вы к нам пожаловали? Хотите знать изнанку наших цирковых чудес? Или сами не прочь тяжести потаскать? Это теперь модно, и ваше сложение… — Штейнбах внимательно оглядел фигуру Лабрюйера, насколько позволяло пальто. — Да, ваше сложение весьма располагает.

И это было чистой правдой — борцы имели тот же тип сложения, ни одного длинноногого и худого, как молодые офицеры, Лабрюйер не заметил, у всех — крепкие плечи, мощные ляжки и икры, даже заметные животики. И еще усы — сейчас, с утра, вислые, но вечером эти длинные усы будут нафабрены и лихо подкручены, к вящему восторгу зрительниц.

— Сперва — дело, — честно сказал Лабрюйер. — Видите ли, я до того, как получил наследство и открыл ателье, служил в полиции. Вчера я видел на конюшне, как плакала мадмуазель Мари. Ваши товарищи требовали, чтобы кто-нибудь вызвал полицию. Я и сам не понял, как вышел вперед и объявил себя полицейским агентом. В общем, я телефонировал сослуживцам, и они попросили меня по старой памяти расследовать это несложное дело… раз уж ввязался… Так что я отправлю собачий труп экспертам, а сам опрошу всех, кто днем бывает в цирке. Понятно же, что собачек отравили не во время представления.

— То есть по доброте душевной? — уточнил Штейнбах.

— В сущности, да. И потому, что сослуживцы сейчас заняты важным делом, им не до собачек. А я помню одну гадкую историю. Тут же, в цирке случилась. Служитель-униформист сошел с ума. Ему стало казаться, что в животных сидит нечистая сила, и он подсыпал им в пищу толченое стекло. Не хотелось бы, чтобы у вас завелся отравитель и пострадала другая живность…

Дело о толченом стекле Лабрюйер расследовал — но не в цирке. Это была склока между орманами, погибло несколько лошадей. Он хотел напустить страху на цирковой народ, чтобы ему охотнее отвечали на вопросы, и не более того.

— Так-так-так… — пробормотал Штейнбах. — Надо предупредить всех, у кого животные… Эй, Готлиб! Готлиб! Да, да, я тебя зову!

Парнишка, тащивший на манеж высокий металлический табурет на широко расставленных ногах, обернулся.

— Проводи господина к фрау Берте, — велел Штейнбах. — Она только что приехала и еще не успела раздеться. Ну, живо, живо!

Парнишка поставил табурет к стене, и Лабрюйер подивился — это под чью же задницу? Чтобы сидеть на такой штуке, нужно быть ростом — как тот деревянный святой Христофор, что стоит в будке на двинском берегу. То есть — в сажень с четвертью, не меньше.

Готлиб привел его к той гримуборной на втором этаже, которую занимала фрау Берта. Лабрюйер постучал и по-немецки осведомился, можно ли войти. Ему позволили. Дверь открыла малютка фрау Бауэр.

Фрау Берта Шварцвальд была тоща и стройна, как будто стремительно вытянувшийся за лето подросток. Однако личико она имела круглое, глаза — большие и выразительные, явно обведенные черным карандашом. Она сидела перед большим зеркалом, еще в шляпе; повернулась, и это простое движение было то ли утонченным, то ли вычурным, Лабрюйер не понял. Он сразу узнал Берту — это она стояла тогда за кулисами возле причудливой колесницы.

Вместе с ней там была красивая круглолицая женщина с невозможно пышной прической.

Лабрюйер представился и объяснил, для чего явился.

— Я тебе говорила, Эмма, что нужно забрать птиц со двора в конюшню, — сказала фрау Берта. — У меня номер с дрессированными голубями, господин Лабрюйер. Приходите, я достану вам контрамарку. У меня замечательные птицы, знатоки в восторге. Я купила английских карьеров, красавцы, умницы, прекрасная память, длинные лапки, длинные шейки, прелесть что такое! Мне привезли голубей из Вервье… но вам это, наверно, ничего не говорит?..

— Увы, ничего, — согласился Лабрюйер. — Но было бы жалко потерять таких замечательных птичек…

Тут он понял, что фрау Берта и сама чем-то походит на птицу — посадкой головы, что ли, быстрыми поворотами этой головы, тонкими длинными пальцами, охватившими ручку кресла и сильно смахивающими на цепкую птичью лапу.

— Я жадная, — вдруг призналась фрау Берта. — Я набрала полсотни птиц и никак не могу с ними расстаться, всех вожу с собой. А надо бы по меньшей мере половину куда-то деть, продать знающим людям. Но я никого не знаю…

— Это наша общая беда, — добавила круглолицая. — У меня с братьями и мужем велосипедный номер, мы ездим из города в город и успеваем познакомиться только с такими же бродячими артистами. Мужчинам легче, а мы, женщины, обречены или довольствоваться обществом артистов, или губить репутацию.

— Да, Дора, ты правильно это назвала — беда, — согласилась фрау Берта. — Мы в каждом городе чужие, совсем чужие, и в этом тоже, я познакомилась только с поклонниками, знаете, с этими чудаками, которые шлют мне корзинки роз и фиалок, а в приличном обществе совсем не бываю… Эмма, что ты стоишь? Ступай к птицам, дорогая.

Маленькая фрау сделала книксен и вышла.

— Что вы можете сказать о мадмуазель Мари? Были у нее враги? Может, отвергнутый поклонник имеется? — предположил Лабрюйер. — Мстительный отвергнутый поклонник?