Невеста „1-го Апреля“ - Гюи Шантеплёр

Пословица говорить: „горе заменяет общество“. Очень редко, чтобы в большом горе слишком сильно чувствовалось одиночество. Для Мишеля его

великая печаль мало-помалу сгладилась; хуже того, она уменьшилась, она сократилась до ничтожных размеров, как кошмар, которого стыдятся при свете. Она сделалась глухой болью, в которой не любят сознаваться, старой раной, которой давно пора бы уже зажить.

Когда же она исчезла вполне, ничто ее не заменило в том сердце, в котором она так долго преобладала. И вот теперь даже очарование прошлого, очарование, сохранившееся неизвестно как и неизвестно зачем, вопреки всем испытаниям, рассеялось, как и все остальное. От этого Мишель почувствовал сожаление, испытываемое иногда, когда бросаешь завядшие цветы, которыми больше не дорожишь, но некогда бывшие очень ценными и дорогими сердцу. И ничто не залечило горечь этого последнего разочарования.

Оставалась возможная надежда на радость труда, которому отдаешься. Но ее приобретаешь только ценою выдержанной деятельности, постоянным напряжением умственных способностей, привычка к которому однако теряется от странствований по свету. К тому же для чего собственно работать? Если работа не вызывается необходимостью обеспечить насущный хлеб, нужно, чтобы она имела целью удовлетворение честолюбия, или осуществление идеала красоты, или достижения пользы, ну, а Мишель владел достаточным состоянием, мало беспокоился о мнении своих современников и еще того меньше о мнении потомства, затем и самое важное, он сомневался в своих силах для выполнения предпринятого им исторического труда.

Следовало ли ее писать такою, какой он ее задумал по документам, собранным им, его историю Хеттов, народа, таинственная судьба которого привлекала его воображение и следы которого он терпеливо искал в прахе исчезнувшего мира, отыскивая эти следы в Египте, Сирии, Западной Азии, находя их в Европе, смешавшимися со следами знаменитых и малоизвестных Пелазгов, скользящих неясною тенью среди самых древних воспоминаний античного мира.

Писать газетные статьи или обозрения, романы, это значить стремиться развлечь нескольких праздных людей, после того, как развлекся сам; писать книгу, заслуживающую этого названия и в особенности историческую книгу, это объявить себя могущим участвовать в известной степени в построении здания человеческого знания сообщением фактов, до того неизвестных, или их толкованием. Такова именно была теория Мишеля, а так как одинокая жизнь отчасти давала ложное освещение или экзальтировала его идеи, он находил в подобном желании большую и слишком требовательную гордость, вместо того, чтобы видеть в этом усилие большого мужества, умеющего быть скромным.

Одна милая особа XVIII столетия сказала, что скромность есть бессилие ума. Есть некоторая опасность в принятии этой мысли за общее правило: это было бы лишней поддержкой суетности и тщеславию; однако известно, что преувеличенное недоверие к себе самому удерживает или охлаждает всякий восторженный порыв к идеальному стремлению и заключает в себе часто недостаток энергии, заставляющий считать себя неспособным докончить начатое дело, потому что боишься бессознательно не только той суммы усилий, которая потребуется для его окончания, но даже для того, чтобы взяться за дело.

Это бессилие ума чувствовалось в колебаниях Мишеля; и к тому же с литературным произведением, которое автор задумал, бывает, как с надеждами, которыми утешаешься: все как будто боишься за них; если у автора есть литературный опыт или если он уже знает жизнь, то он невольно опасается, как бы большая законченность и реальность того, что осуществлено, не рассеяли ту нежную прелесть, которая обволакивает его замысел, и не задержали бы его свободный полет.

Тремор, однако, чувствовал, что спокойная и регулярная жизнь могла побудить его сделать попытку; но, хотя он не находил более прежнего удовольствия в дальних странствованиях, он все же не умел от них отказаться.

В этот вечер мрачных размышлений слова журившего его Дарана однако приходили ему на ум.

Он так желал ее, эту прелестную жизнь с нежно и беззаветно любимой женщиной! Но так как он некогда был слишком требователен и однажды уже обманулся, он перестал надеяться еще вновь обрести ее, боясь, создав себе идеал, встретить пародию.

В дни пылкой юности он мечтал о страстной и чистой любви, и между тем из всех его увлечений его несчастная любовь к Фаустине была единственной, которая бы соответствовала этой мечте, подобно тому, как Фаустина была единственной женщиной, образ которой он мог еще призывать, не пробуждая в себе самом тоски или отвращения к обманчивым воспоминаниям.

В то время, когда он не знал жизни, лжи и тщеславия, он любил эту молодую девушку, потому что она была прекрасна и целомудренна и потому что он считал ее доброй и искренней, и однако какой тяжелый урок он получил! Она принесла в жертву человека, страстно ее любившего, самой ничтожной из страстей; она ему открыла жестокую ловкость эгоистических расчетов и грубо, не нуждаясь более в его любви и его легковерии, выбросила его в пучину жизни.

Не в природе Мишеля Тремора было впадать в преувеличенный пессимизм, в тот индивидуальный и антифилософский пессимизм, рождающийся из разочарований и личных слабостей и который часто смешивали с другим; к тому же он воздержался от слишком поспешных обобщений и предоставил Фаустине всю ответственность ее вероломного двоедушия; он думал, что жизнь индивидуума находится в зависимости от случайностей, которые могут спасти или погубить его, и он приходил в отчаяние, что родился под несчастливой звездой. Может быть, думал он, постоянно готовый сомневаться в себе, в этой неудаче была отчасти его собственная вина, так как, чтобы быть любимым, нужно быть достойным любви, и он был виноват в том, что, любя сам так искренно, в то же время не сумел заставить себя полюбить, и он чувствовал, что в его сердце умерла всякая страсть. Тот человек, каким он стал, может еще опьяняться чем-то в роде любви, но высшее существо в нем, боготворившее Фаустину, может увлечься лишь прекрасным в искусстве и природе, только добром в жизни; оно более любить не будет.

Черви продолжали свою скрытую работу, и огонь, потрескивая, медленно умирал. Наивные рисунки воинов на обоях и застывшая в рамке улыбка владелицы замка появлялись лишь при вспышках огня,

Мишель думал о милом домашнем очаге Рео, о спокойной интимности, составлявшей его прелесть, о детях, которые когда-нибудь будут оживлять его, и он позавидовал жизни, начинавшейся так мирно и так нежно.

Дети! Он всегда обожал детей, всегда был ими боготворим. Ах! Как бы он вложил всю свою душу и весь свой ум в заботу воспитать тех, кто были бы плотью от его плоти! Ради них он постарался бы стать лучше, сделаться снисходительным; как бы деятельно боролся он с вспышками характера, который потерял свою уравновешенность, благодаря слишком длинным периодам одиночества! Какими бы он их окружил попечениями! Поощряя их к открытому и смелому выражению своих чувств, вызывая их дружеское доверие, приучая их к полной откровенности, пользуясь этой откровенностью, чтобы развивать в их душах все любвеобильные свойства, все великодушные чувства, чтобы нежно развивать, не вызывая скуки или усталости, их зарождающейся разум!