Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– К Стукову подъезжаем!.. Стоянка две минуты! Стуков о! Две минуты стоим!

Звонкий голос проводницы разбудил старшину-сверхсрочника. Тот резко вскинулся на своём матрасе, широкими ладонями стёр с лица заспанные очумелые глаза, крякнул и, торопливо натягивая сапоги, негромко пустил матерком. Потом, ни к кому не обращаясь, хрипло приказал себе: "Жратвы достать!.." – и громко затопал кирзой по коридору.

Рельсы на стрелках за окном стали множиться и разъезжаться в стороны. Потом потянулись пакгаузы, за ними горы угля и щебня, штабеля просмолённых шпал, медленно проплыл привокзальный туалет с напрочь сорванными с петель дверями и, наконец, показался приземистый кирпичный вокзал, на обшарпанном фронтоне которого красовалась гордая надпись "С…уково"!..

Как много значит одна буква в слове! Павел невесело усмехнулся: убери её, и, вместо "стука", получишь "сук". А бывает, и того хлеще. Так и в прожитой жизни человеческой, к сожалению, ничего нельзя вычеркнуть, или поменять, или невзначай забыть, или сделать вид, не заметить. Бывают, конечно, и в ней пустые, никудышние дни, месяцы, даже годы, и в анкете, конечно, можно и без них обойтись, но наступит время последнего платежа, жизнь предъявит свой счёт без пробелов, без пропусков, и хочешь – не хочешь, а придётся принять его весь целиком… За всё заплатить сполна.

Неожиданно Павел вспомнил одного своего гимназического однокашника. Как его звали?.. Коля?.. Витя?.. Милый, застенчивый парень с непокорным вихром на макушке и большими оттопыренными ушами… Имя Павел забыл, а вот фамилию навсегда запомнил. Она была так созвучна нынешнему названию этой станции – Сучков. Фамилия как фамилия, ничего особенного, а тем более непристойного в ней не было, но именно из-за своей обыкновенной фамилии бедный парень страдал нестерпимо: повсюду, а особенно в присутствии девчонок, гимназисты безжалостно дразнили его, изменяя в ней всего-навсего ударение. Так Сучков превратился в Сучкова, и жизнь молодого человека была безнадёжно разбита. Гимназисты – жестокий народец!..

Жив ли он?.. А если удалось бедному парню в этом страшном веке выжить, то любопытно, его до сих пор так же дразнят или как-то иначе?

По перрону от вагона к вагону шустро сновали закутанные в большие клетчатые платки бабуси с плетёными корзинами, в которых угадывалась вынесенная на продажу нехитрая домашняя снедь. Со своей верхней полки Павел видел, как старшина, отчаянно жестикулируя, уговаривал самую маленькую из них скостить цену. Та отчаянно сопротивлялась, но времени на торговлю уже не осталось: протяжно прогудел паровоз, и бабуся нехотя махнула рукой. Лязгнули вагонные сцепления, поезд дёрнулся раз, другой, старшина сунул ей за пазуху измятую десятку и, подхватив газетный кулёк с едой, побежал к вагону.

Проводница, совсем ещё девочка – конопатая, курносая, с двумя тонкими косичками, больше походившими на тоненькие хвостики, заглянула в купе.

– Чай пить будем? Не то я к Людмилке в пятый вагон пойду.

– А как же мы тут без вас? Одни, всеми брошенные?

Павлу Петровичу захотелось пошутить, но сердце его вдруг болезненно сжалось, и, вместо улыбки, на лице нарисовалась кислая мина: "Может, и у меня где-нибудь вот такая же дочка? Или сын…" Ему было и горько, и радостно, и обидно.

– Ничего не поделаешь, чуток поскучать придётся… – девчушка кокетничала неумело, наивно, но потому очень трогательно, и сердце бедного Павла Петровича растаяло окончательно. – И потом, я же не насовсем ухожу, я скоро обратно буду. – И, чуть смутившись, призналась. – Людмилка обещалась научить меня пятку вязать.

– Берегись!.. – старшина боком протиснулся в купе и вывалил на стол пакет с едой, купленной на вокзале у бабки. – А ну-ка, цурочка, сооруди нам в темпе чайку.

– Слушаюсь, товарищ начальник! – она лихо отдала честь.

– С двойным сахаром! – сурово приказал старшина.

– Есть! – и озорно зыркнула в сторону Павла Петровича, – Вам тоже с двойным?

– А то як же?!.. – старшина решительно брал инициативу в свои руки. – Усим грамадянам нашей великой витчизны – с двойным! Чтобы горькая житуха наша, хоть на хвылыночку, сладкой нам показалась! – и кивком головы пригласил к столу Павла Петровича. – Давай, батя, пока бульбочка ще ни застыла. Чаи гонять будем!.. А ни то для особо желающих у меня и горилочка е!.. Как наш капитан говорит, "Для сугреву!" – и извлёк из кармана шинели початую поллитровку.

– У меня только крабы… – начал было Павел Петрович, но старшина решительно замахал на него руками.

– И думать даже не смей! Я их не то, чтобы есть, я глядеть на них не могу! Вот они где у меня! – и ребром ладони он провёл у себя под носом. – У нас в части не токо суп, скоро компот из крабов варить зачнут!.. Честное слово! Не веришь?

– Да нет, почему же? Компот из крабов… это оригинально. Никогда не пробовал.

– И не пробуй, не советую, коли жисть тебе дорога! Нет, батя, мы с тобой лучше попросту. Вот она бульбочка вот она, капу сточка!.. Ну, шо?.. Потекли слюнки? То-то! Много ли русскому человеку для полного щастя надо?

– И этого вполне довольно.

– Вот и я говорю. Швыдче, батя, водка стынет!

Павел Петрович, захватив мыло и бывшее когда-то белым казённое вафельное полотенце, пошёл мыть руки, а старшина принялся готовить к трапезе стол.

Айв самом деле, много ли человеку для счастья надо?

Если честно, то самую малость. При условии, что будет он жить без затей и не станет мечтать о несбыточном.

Когда Павел вернулся в купе, столик у окна был празднично сервирован. Старшина постарался на совесть: крахмальную скатерть заменяла изрядно помятая газета с бодрым названием "Вперёд!", а на ней аккуратно лежала варёная картошка "в мундире", рядом на таком же, как и у Павла Петровича вафельном полотенце, возвышалась горка квашеной капусты, тут же – солёные огурцы, мочёные яблоки и несколько баранок с маком.

– А баранки откуда? – удивился Павел Петрович.

– Та ж Нюрка-проводница угостила. Славная дивчинка. Дай Бог ей хлопчика хорошего и детишек штук двадцать!

Старшина разлил водку по стаканам:

– Ты садись, батя, не тушуйся. Як тебя кличут?

– Павлом.

– А по батюшке?

– Петровичем.

– А я Тарас, но не Бульба, а Стецюк. Папаша мой Опанас, чистопородным хохлом был, а мамка такая ж кацапка, як и ты. Так что по моим жилам вместе с кровью дружба наших братских народов тече. Вникай! Ну, будь здоров, Петрович, не кашляй. За знакомство!

Они чокнулись. Тарас разом опрокинул свои полстакана, а Павел Петрович сделал робкий глоток, скукожился и поскорее закусил водку солёным огурцом.

– Ты, Петрович, бульбочку бери, пока тёплая, – старшина взял картофелину и, не очистив от кожуры, целиком отправил в рот.

– Всё, как просили, с двойным! Приятно кушать! – проводница Нюра поставила на стол четыре стакана горячего чая и выложила из кармана целую гору сахара. – Я нарочно вам побольше принесла: вдруг ещё захочете, а меня нет, – и, уже уходя, весело помахала рукой. – Не скучайте! Если что, я в пятом пошла к Людмилке пятку вязать!..

Тарас посмотрел ей вслед, коротко утробно охнул:

– Ежели б не война, моя Ганночка точь-в-точь такая ж была б… – он застонал, замотал головой. – Нет, ты мне, батя, скажи, хто придумал, чтобы детишек на войне убивать?.. Ну, нас, мужиков, понятно: мы, может, для того и зроблены. Может, это наша… наша, – старшине очень хотелось найти точное слово, – во! работа! Согласен. Но вот баб и детишек за што?.. Ведь несправедливость это, а для чего?! Ни одна душа растолковать мне не може… Ты где воевал?

– Нигде. Не довелось мне как-то повоевать.

– Ну, тогда навряд поймёшь… Я в Вене войну кончил, а воевал знаешь для чего? "За Родину! За Сталина!", думаешь? Як бы не так! Дюже хотелось поскорее домой. Вникаешь? Ну, возвернулся, и шо?.. Дома нет!.. И никого в том дому нет… То есть совсем никого… И вышло… зря я так торопился… Один, як перст, Тарас Стецюк на земли остался… Прочие уси… – он кивнул головой вверх, – меня там дожидаются. А я вот тут подзадержался чуток…

Он помолчал, покрутил в широких ладонях пустой стакан.

– Вот ведь як любопытно житуха наша устроена!.. Ты токо вникни!.. По жизни уси люди на две половинки разделились: одни, которые счастливые… ну, более-менее… И другие, которые наоборот. Невезучие то есть. Я – из вторых. А почему? Отвечаю… Усю дорогу мне не фартит… Ну, то есть абсолютно и безповоротно! Ты гляди: школы я не закончил, всего восемь классов, а без образования, сам знаешь. Папашка на пилораме руку по локоть оттяпал, а в доме восемь ртов, и уси есть просят. Потому лётчик из меня не вышел, а получился… дояр. Нет, ты вникни, героическую профессию на бабью променял. Заместо того, штоб под небесами летать, я по колено в дерьме коров за титьки дёргал! Да надо мной уси пацаны, як жеребчики ржали… Ладно, проехали. И хоша издевались надо мной, а токо, когда женился Стецюк, уси хохмачи чуть не лопнули. От зависти. Жинка у меня така гарнесенька была – чернобрива та черноока!.. Кажись, живи, Тараска, да радуйся, так нет! Лариса моя, ластонька моя чернобровая, возьми, да и помри в родах!.. Ну шо за невезуха така, скажи!.. И осталась у меня Ганночка – и утешение мне, и отрада! Но… Паскуда-Гитлер и это счастье моё порушил!.. Ей бы в том годе в аккурат шестнадцать исполнилось… – по щеке его поползла предательская слеза. – Вот и остался я на сверхсрочную, потому як деваться мне, Петрович, некуда… Абсолютно и безповоротно.