Новый путь (СИ) - Большаков Валерий Петрович

— Т-твою мать! Юрка-а!

Тамара Алексеевна, казалось, еще больше усохла, съеживаясь от страха.

— Сейчас пошлет за самогонкой… — тускло забормотал Сосна.

— Сиди здесь, — решительно сказал я, вытягивая за горлышко бутылку коричневого стекла.

— Батя, он…

— «И его тоже вылечат!»

Поплутав в полутемном коридорчике, я выбрался в просторную комнату, где на диване, путаясь в серых простынях, покачивался кряжистый мужик с испитым, словно опухшим лицом. В углу копилась стеклотара — прозрачные водочные бутылки и темно-зеленые из-под вина, а ближе к лежбищу, на табуретке, развалилась ржавая, истерзанная селедка, и кис ломоть хлеба, мякнувший в лужице пролитого самогона, мутного и вонючего — местные умелицы гнали его из сахарной свеклы.

Юркин батя, отряхивая заношенную футболку, недоуменно вытаращился на меня. В потухшем взгляде тлел огонечек лютости, готовый полыхнуть.

— Меня, как и тебя, зовут Петровичем, — начал я, улыбаясь самой неласковой из своих улыбок. — Твой сын учится со мной в одном классе. На-ка, поправь здоровье!

Я откупорил пиво — из горлышка завился «дымок».

Алкоголик, хулиган и тунеядец жадно выхватил бутылку и присосался — загулял острый кадык.

Я молча наблюдал за ним. Пока до Сосницких добирался, всё сосуд с «Жигулевским» оглаживал, как Алладин — лампу…

Скоро неведомо как заряженная жидкость облегчит похмельные страдания Петровича и впитается в кровь. Алкогольдегидрогеназа разложит остатки этанола, другой фермент развалит сосудистый яд — ацетальдегид, но самое интересное произойдет в коре и подкорке — начнут перестраиваться дендритные шипики нейронов…

— Ух! Сма-ачно как! — Юркин отец рыгнул, отставляя пустую бутылку, отер ладонью мокрые губы. Замер, словно прислушиваясь к исцеленному нутру.

— Что, не «торкает»? — усмехнулся я. — И не будет, отныне и во веки веков. Аминь. Тебя вылечили!

Петрович, сидевший раскорякой, взвился, шлепнув об пол белыми волосатыми ногами.

— С-сучонок!

Кулак свистнул мимо моей щеки, а я прянул в сторону, испытав мгновенный испуг — тело отказывалось переходить на сверхскорость. Нет, убыстрить движения мне удалось, но очень уж вяло. Еще мне только этого не хватало! Временный сбой в моем ненормальном организме? Или — всё? Бли-ин…

Я увернулся от хлёсткого маха, врезав обратной стороной кулака по небритому, вялому подбородку. Белотелого и краснолицего Сосницкого повело, я добавил, но экс-алкоголик отшагнул, встряхнулся — и замолотил кулаками. Мне удалось отбить прямой в голову, пропуская пару болезненных тумаков по корпусу. Выставил блок на правый хук, так Петрович меня левым достал. Упасть мне не дал фундаментальный гардероб, и я, морщась от боли в сбитых костяшках, перешел в контратаку.

Страх зашкаливал — чуть ли не впервые в жизни я сцепился с противником, не пользуясь бонусом сверхспособности. Но и злость вскипала во мне, как молоко, готовое сбежать.

От удара локтем главу семейства снесло на ложе, источавшее миазмы, и он сжался, часто, хрипло дыша и постанывая.

— Уже и болеть не дают, да? — я присел на диванный валик, отпыхиваясь и потирая скулу — после скользящего удара она онемела, будто новокаин вкололи. — Слушай меня внимательно. Тебя не просто вылечили, тебя спасли! Попробуй стать тихим и смирным. Даже словом, даже взглядом не задевай своих родных! Иначе Юрка тебя убьет. Но не это самое поганое! Все только обрадуются твоей смерти, понимаешь? Доходит? Твоя жена и твой сын испытают счастливое облегчение, когда ты наконец-то сдохнешь! Закопают тебя — и забудут, никто даже слезинки не прольет. Дошло? Пробрало? Ду-умай!

Петрович смотрел на меня, вздрагивавшей пятерней утирая розовые слюни. Я встал, и он шарахнулся, прикрываясь руками и коленом.

«Кажется, воспитательная работа пошла впрок, — подумалось сквозь брезгливость. — А если не усвоил, повторим пройденное…»

Пальцы мои дрожали, и я сжал их в кулак. Не надо «воспитуемому» видеть, что меня самого мучают страхи. Это контрпродуктивно…

Тот же день, позже

Ленинград, улица Кронверкская

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Лофтин плавно вырулил, минуя условное место «Максим» — телефонную будку на углу проспекта Горького, и свернул на Кронверкскую.

«О, мой бог…» — вздохнул он.

До чего ж было хорошо и безопасно топтать ковры ООН! Не то, что в этом ужасном СССР — выглядываешь в окна машины, как боязливая улитка из своего хрупкого витого домика. Чужая, опасная земля… Странные советские люди…

Неброско, немодно, но опрятно одетые ленинградцы брели за стеклами «Хонды» или бодро шагали, набивались в угловатые желтые «Икарусы» или закупали ворохи газет, лопали мороженое или спорили — возможно, о смысле жизни или о К-теории Гротендика.

Величайшие герои и красивейшие женщины — здесь!

Дэниел кривовато усмехнулся. Наверное, это почетно и славно — быть врагом СССР…

Вице-консул шепотом выругался — снова нарастает, душит и морозит проклятое беспокойство, угнетая сознание.

С начала лета, если не с весны, он ощущает себя играющим в жмурки мальчиком. С завязанными платком глазами, сотрудник опергруппы ЦРУ неуверенно топчется, поводя руками, а вокруг шастает вероятный противник, бесплотный как тень…

Что-то происходит в стране пребывания, что-то пугающее и восхищающее — недвижная громада пришла в движение. А ему не удается выяснить ни причин, ни следствий, как тому глупому крысенку, что скребется по кренящейся палубе «Титаника»!

Куда, например, делся его агент Казачков? Этот жадный тип со сговорчивой совестью и растяжимыми принципами, работал младшим научным сотрудником в засекреченном институте — Физтехе имени Иоффе. Мечта вербовщика! И что же? Еще в сентябре Миша Казачков[9]божился, что одарит ЦРУ полным списком сотрудников 2-го отдела «Большого дома» — с фамилиями, служебным положением, приметами! И пропал.

Каждую среду, между десятью и одиннадцатью часами, агент должен торчать на углу Невского и Герцена, терпеливо ожидая, проедет ли мимо «Хонда» с дипломатическими номерами. Показалась? Стало быть, ровно в полночь добро пожаловать на приватную беседу в подъезд дома Лофтина — через черный ход.

Тишина и пустота! Уже четвертую неделю подряд.

Если писать стихи по-русски, слово «пропал» рифмуется с «провал»…

— Shi-it… — зашипел Дэниел.

Вздрогнув, он узнал неприметное здание по четной стороне Кронверкской — дом номер шестнадцать.

«Чуть не пропустил!»

Приглядевшись, вице-консул расплылся в улыбке облегчения и хвастливого торжества — под аркой подворотни краснела пятерка, старательно выведенная губной помадой. Персональная цифра «Немо»! Агент сигналит о закладке в условном месте «Сорок».

— Slava bogu! — выдохнул Лофтин, и чуть-чуть прибавил скорости.

Глава 4.

Четверг 16 октября 1975 года, вечер

Первомайск, улица Советская

Встречать маму мы вышли пораньше. До прихода «ПАЗика» с Помошной оставалось еще полчаса.

Солнце село, ветерок стих совершенно, и запад пламенел рваным полотнищем, источая все оттенки красной линии спектра — от нежно-розового, как зачин нового утра, до исчерна-багрового тона ночной тьмы, что кроет тление углей.

Стеклянный автовокзал бесшумно пылал, отражая закатные краски — наступал конец и светлого дня, и рабочей суеты. Лишь недовольно урчал белый «ЛАЗ», отправляясь в Конецполь — последние пассажиры, задержавшись в райцентре, спешили до дому.

— Ждём-с, — изрек я, присаживаясь на лавочку.

Настя понятия не имела о телевизионном креативе будущих лет, но поддержала меня, плюхаясь рядом:

— Сидим-с! Так-с…

Ёрзая, она притиснулась мне под бочок.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Соскучилась, чучелко? — я обнял сестренку.

— Угу… — вздохнула Настя.

— Скоро уже.

— Угу…

А закат нынче — роскошь и невидаль. Полыхает в полнеба, как в тропиках, будто колоссальный красный флаг полощется. Даже серп с молотом можно высмотреть — во-он то облачко-загогулину, золочёное лучами.