Великий раскол - Михаил Филиппов

Шеин и Измайлов насилу их розняли.

Начали голосовать оба предложения, и перевес взял шотландец. Решено выждать момент и пробиться сквозь неприятеля.

Но дров не было: вызвали охотников прокрасться ночью через неприятельскую цепь и из ближайшего леса привезти дрова.

Охотники отправились туда 2 декабря, но дали знать Шеину, что поляки напали на дровосеков и убито пятьдесят человек.

При этом донесении англичанин утверждал, что это неправда, там-де погибло только несколько десятков.

— Коли ты утверждаешь так несправедливо, — воскликнул шотландец, — то я прошу воеводу ехать с тобой и со мною в лес, и мы пересчитаем убитых… Там же я скажу, чья эта работа.

Воевода тотчас туда отправился с ними и действительно увидел, что убитых несколько сот. Тогда он обратился к Лесли и сказал:

— Ты в лесу обещался сказать, кто был причиною этой резни.

— Этот изменник, вот этот англичанин! — воскликнул Лесли, указывая на Сандерсона. — Он дал знать королю о дровосеках.

— Врешь! — завопил Сандерсон.

Но в этот миг Лесли выхватил из-за пояса пистолет и выстрелом положил его на месте.

— Что сделал ты! — воскликнул тогда Шеин. — По нашим законам я должен тебя казнить, а ты так мне нужен для предстоящей битвы…

— Судить, воевода, ты не имеешь права: шотландец убил англичанина, и не на русской, а на польской земле, и за это может его судить один лишь шотландский суд; но меня присяжные наши не осудят за убийство изменника, погубившего невинно столько душ… Пущай теперь вороны растерзают его труп.

Но случай пробиться и не представлялся; провизии не было, холода увеличились, и прошел еще целый томительный месяц ожидания и борьбы с польскими войсками.

Наступил в лагере нашем голод и большая смертность.

Шеин вступил в переговоры, но тянул их до 12 февраля следующего года, ожидая из Москвы помощи.

XII

Смерть патриарха Филарета

В день Покрова, 1633 года, патриарх Филарет возвратился в полдень в Новоспасский монастырь из Успенского собора сильно разогорченный; вести от Шеина были неблагоприятные: король тесно окружал его своими войсками, а тут ни денег, ни ратников, чтобы послать ему скорую помощь.

В Москве же кричали со всех сторон, что войну затеял патриарх, да послали войско с выжившим из ума Шеиным и под Смоленском погубят цвет нашего дворянства, да и король Владислав вновь будет осаждать Москву.

Слухи об этих толках доходили до него, но он вынужден был молчать, потому что под наущением инокини-матери в таком же смысле выражался сам царь и высказал ему это в тот день прямо в глаза.

Больно и жаль ему стало и Шеина, и войска, и он ходил по своим хоромам большими шагами и думал думу, как пособить делу.

— Я сам поеду в войска, я их одушевлю своим приездом, — подумал он, — и мы пробьемся к Москве… А Владислав к зиме не посмеет сюда прийти и зазимовать… Завтра же поговорю с царем и с боярской думой и — в путь… Гей! Воронец! — крикнул он служке своему, литвину.

Явился литвин. В память своего плена патриарх одевал его в польский армяк с кушаком.

— Дай мне воды напиться, я жажду, — сказал патриарх.

Литвин исчез.

— Да, — продолжал размышлять патриарх, — зимой он не прийдет сюда, а я отступлю из Смоленска не на Москву, а на Калугу… Там я крикну клич на всю Русь, и мы растерзаем ляхов…

Вошел литвин с золотою чаркою с водою. Патриарх выпил залпом воду, почувствовал какую-то горечь, но подумал:

— Я всегда чувствую горечь на языке, когда сержусь, а сержусь я уж несколько дней… Великая черница не оставляет меня во покое: пилит и сына, и меня… Собирает боярынь к себе, и они, как по покойникам, воют о мужьях и детях, ушедших на войну… Проклятия их и на Шеина, и на попустителя… Но что это? Голова у меня кружится… Гей! Воронец… Воронец… кто-нибудь.

Начинает патриарх стучать ногами и хлопать в ладоши.

Является сват его, Стрешнев.

— Ты здесь, сват… кстати… хотелось пить… я позвал Воронца… он принес мне чарку воды… я выпил… теперь что-то сам не свой… Зови сюда Воронца…

Стрешнев выбежал и несколько минут спустя возвратился.

— Литвин бежал… скрылся, — произнес он, задыхаясь. — В отсутствии твоем, святейший патриарх, я хотел было отправить его в темницу: мне донесли, что с пленными ляхами он ведет тайно переговоры… что вчера ночью он разносил в боярские дома, гостям и жильцам грамоты короля Владислава: что Шеин-де в осаде и сдается, а король-де идет войною не на русскую землю, а на Романовых — они-де похитители его престола и что ему-де и Романовы, и вся земля русская целовала крест…

— Где ж литвин… ищи его… постой… постой… за царем… за Морозовым… за Нефедом Козьмичем…

— Боярин Нефед Козьмич оттяжкой болести вчера скончался, — заметил Стрешнев.

— Умер… и я его недолго переживу… да, духовника… моего не хочу… ты мне приведи отца Никиту… да скорей… скорей… силы мне изменяют… я слабею… спеши… я уж здесь посижу и подожду…

Он находился в это время в своей передней, то есть приемной, которая имела нечто вроде трона для торжественных случаев.

Стрешнев побежал и, разослав верховых для исполнения приказаний патриарха, вернулся к святейшему.

Тот как будто дремал, но с приходом свата он с четверть часа спустя очнулся.

— Сват, — сказал он, — коли умру, служи верой и правдой царю, дочери твоей и внуку, а я тебя и всех вас благословляю.

В это время вбежал царь Михаил с огромною свитою, так как это был час обеденный, и он захватил с собою всех гостей.

Патриарх объявил царю, что он подозревает себя отравленным и что кончина его близка.

Увидев при этом придворных врачей Бильса и Бальцера, он сказал им благосклонно:

— Совершается воля Божья и супротив Промысла нет лекарства.

— Сын мой и царь, — обратился после того он к сыну, — завещаю тебе сражаться с королем Владиславом до последних сил. Коль вздумает он прийти в Москву, отдай ему город после сильного боя, рубись до последнего; а коль невмоготу будет — уходи в понизовье; где только бьется русское сердце, везде тебе будет приют, и там будет и крепость твоя… и так врага одолеешь. Не влагай меча, пока Владислав не отречется от царства. Помни мой завет: рано или поздно не шапка Мономаха будет на главе Ягеллонов, а корона польская ляжет на голову Романовых… Завещай это сыну, внукам и потомству. Также и путь нужен нам к морю, бедствие наше под Смоленском оттого, что и оружие, и порох, и иноземные ратники идут к нам чрез Архангельск, а этот путь и далекий, и дорогой… Вам, бояре, и земле русской держаться моего дома… Вижу видение… — Он приподнялся и, глядя в пространство, продолжал: — Море кроется нашими кораблями… пустыни населены… крестьяне бодры, сыты и веселы: скирдами наполнены их токи и закрома полны хлеба… Царство грозно и могущественно.

Он помолчал несколько минут и обратился к боярам:

— Служите верою и правдою моему сыну, и моя надежда на вас; продолжайте бодрствовать над ним, над его наследником и над царством. Сын мой, твердо держи бразды правления и не щади никого, хоша бы то была моя кровь… Смерть мою не ставь никому в вину, на то воля Божья… Не смею винить в ней короля Владислава: и своих воров, злодеев и убийц довольно…

Царь подошел к нему, стал на колени и, рыдая, произнес:

— Святейший отец мой и великий государь, благослови меня!

Патриарх как будто стал засыпать. Он превозмог себя и, положивши руку на голову его, прошептал:

— Благословение мое навсегда да почиет на тя и благодать Божья да снизойдет на тя вместе с любовью моею… Жене, детям твоим и сестре передай тоже мое прости и благословение…

— А великой чернице-инокине? — спросил царь.

— Ей… ей… мое прощение… Духовника!.. духовника!.. скорей!..

Вошел отец Никита с св. дарами.

Все удалились. Патриарх исповедался, приобщился и пособоровался.

После того он обратился к отцу Никите:

— Не удивляйся, сын мой, — произнес он тихо, — что я тебя не взыскал своими милостями… Я ждал ежечасно развязки… свой конец… а мои милости были бы тебе гибелью… Иди в монастырь… иди, говорю тебе… и Бог тебя возвеличит высоко: превыше всех здешних пастырей… сделаешься святителем, великим, Богом избранным, Богом венчанным… Есть у нас обитель великая… Соловки… откуда и св. Филипп митрополит… но чувствую: конец мой приходит… хочу посхимиться… зови сюда синклит…

Отец Никита устремился в соседние комнаты, где ждали царь, бояре и собор духовенства.

Вошли все в зал, где, сидя на трое, умирал патриарх.

Началось печальное служение и пение: все предстоящие, стоя на коленях, рыдали.

Едва посхимился патриарх, как его не стало. Царя без чувств унесли из зала и увезли в грановитую палату.