Невозможность путешествий - Дмитрий Бавильский

Вот и сижу, наблюдая мутацию стиля, левкинские излучения проникают через оболочку соседнего открытого файла, соседнего открытого-прикрытого окна. Тоже ведь чужая жизнь, чужие (высокие) отношения.

Пассажиры сидят по норам. Даже проводники прекратили копошение. Только дребезжание обшивки «под дерево», только колеса, перемалывающие фарш. Кажется, тут один я такой, путешествующий из места отправки к месту прибытия, следуя всем, до копеечки, маршрутом. Самому странно. Над Казахстаном (или мы снова в России?) сплошной Малевич, в котором состав вычерчивает тоннель. Словно мы подводная лодка или аквариум, упавший на самое дно Марианской впадины.

Казахстан — Чингирлау

(Расстояние 1488 км, общее время в пути 1 д. 9 ч 16 мин.)

Все время боюсь сбиться в хронотопе; почему-то важно соответствовать естественному порядку. Даже если художественная литература. Ну, если в рядовых станциях еще можно запутаться, то пограничные пункты должны совпадать, иначе целенаправленное введение в заблуждение выйдет. М-да, дискурс продолжает мутировать, надо бы избавиться от стороннего. Хотя бы закрытием дополнительного окна.

Но сначала дочитаю. Очень уж душеподъемно. Никак не могу вспомнить, курит Левкин или нет. Зачем-то.

Чингирлау — Илецк-1

(Расстояние 1555 км, общее время в пути 1 д. 10 ч 37 мин.)

Для чего придуманы поезда? Чтобы фиксировать себя в них, внутри, думать о себе как об обычном человеке, которым ты, собственно говоря, и являешься, потому что иные, не простые в поездах не ездят.

Воображаешь о себе черт знает что, потом выходишь на стоянке и видишь уродливость тапочек на перроне, носков, некоего исподнего и понимаешь, что все это твое отвращение направлено на себя. Никто не виноват, что ты оказался в этом поезде, сейчас, на этом перроне, в этот день осени, тебе в этом некого обвинить. Ты можешь, конечно, если захочешь — но сугубо в юмористическом плане, осознавая несерьезность посыла. Из чего вдруг возникает: да, это и есть твоя жизнь, только твоя, сугубо твоя, это и есть ты. Вот как.

И ничего другого, никого другого, все прочее надуманно и ненатурально.

Выходишь на перрон, а напротив остановился поезд, стоят люди и почему-то все молчат, статичные как шахматы, хотя до отправления масса времени, и хочется перепутать поезда и сесть в другой поезд, чтобы попытаться начать новую жизнь без всего, с нуля, богтымой, какая пошлость, думаешь и смотришь на параллельный состав. Можно было бы в него запрыгнуть, не размышляя, но там такие некрасивые лица, толстые тетки, и всякое желание сдувается, пропадает, никто не виноват, что ты тут оказался.

Илецк-1 — Жайсан

(Расстояние 1651 км, общее время в пути 1 д. 13 ч 12 мин.)

Жайсан — Актобе

(Расстояние 1750 км, общее время в пути 1 д. 15 ч 42 мин.)

Актобе — Кандыагаш

(Расстояние 1844 км, общее время в пути 1 д. 17 ч 30 мин.)

Кандыагаш — Жем

(Расстояние 1952 км, общее время в пути 1 д. 19 ч 21 мин.)

Я просыпаюсь от нестерпимо яркого солнца. Еще до того, как открыл глаза. Июльский день. Обломовка. Предгрозовая духота, лиловый жар. Полная метаморфоза состояния мира вокруг, мгновенная перемена блюд, полное переключение сознания. Эйфория, приходящая на смену похмелью. Я все проспал, сон, мой брат, подготовил кардинальные изменения, из-за которых все теперь не так. Словно и не со мной вовсе.

Выглянул в окно — степь да степь кругом, равнинная монотонность, разнообразная внутри, все тот же Малевич, правда, другого периода, более ранний, Малевич революционного пафоса преобразования действительности. Нищета уступает место тщете. Организм требует полной перестройки, начинаешь хвататься за гаджеты, пшикаешь в нос, закапываешь в глаза, чистишь зубы, умываешься, брызгаешься одеколоном.

Оказывается важным встроиться в новое, качественное иное, состояние. До пробуждения ты совпадал с движением поезда, всех его протянутых в одну сторону кардиограмм; теперь же иное — поезд отдельно, степь вокруг отдельно, плюс ты, отделенный от поезда и от всего вокруг.

Возникают зазоры и отчуждения, в них набивается песок тепла, медленный ветер и пыль, много пыли: солнце подсвечивает отныне видимую взвесь, словно внутри аквариума. Новое знание о среде обитания, приходящее на третий день передвижения, когда количество — в солнечное качество, подсвеченное изнутри.

В окне все то же — аристократический минимализм трех нот: небо, солнце, облака. Вяленая трава. Выцветшая кинопленка. Изредка встречаются странные заборы, сплошь состоящие из дыр, они неприкаянно торчат возле железнодорожных путей, внезапно, без всякой логики начинаются и без всякой логики заканчиваются. Снегозадержатели. И нет ничего, кроме этой буро-малиновой горизонтальности, перетекающей в небо. Еще вчера небо спотыкалось о ландшафт, сегодня сливается. Как если то же самое состояние, только немного другими словами.

Вышел на десятиминутном полустанке без перрона, где вокзал похож на сарай, а рядом рассыпана горсть случайных домов и люди (каждый по себе, словно бы тщательно выстроенная мизансцена), вписанные во всеобщую безучастность и параллельность.

Холодный ветер, переходящий в мгновенный вечер. Ну да, типичный такой «Казахфильм». Летнее исподнее оказывается обманчивым, ибо на земле все в куртках, бушлатах, а ты вылез едва ли не в майке, то есть лето остается внутри поезда. Солнце зашло за ситцевую шторку и все очередной раз стало иначе. Совсем иначе.

Изменился сам звук движения, отныне он вкрадчивый, как по маслу, словно бы смазанный толченым, измельченным песком и подкрашенный звуком потусторонней заунывности, словно акын дергает одну или две прозрачных струны. Потерялась, ушла в сторону определенность — звучания, протекания, всего. Движение стало более определенным, линейным, но и — размазанным по степи, самоуглубленным.

И внутренний организм более не поспевает за этой перестройкой внешнего организма.

Жем — Шалкар

(Расстояние 1942 км, общее время в пути 1 д. 22 ч 16 мин.)

Последнее, что я помню из вчерашнего: дочитал Левкина, выключил свет, растянулся. Мы остановились. По коридору толпой пошел народ. В дверях возникла саратовская крашеная тетенька с Мураками наперевес — нас уплотнили, из ночного тумана возникли пассажиры, пришлось распрощаться с одноместностью. Из-за обострения коммунальности сон (защитная реакция организма) стал плотным, непроходимо густым, в него проваливаешься как в штольню, никаких тебе оттенков.

Потом начали топить, воздух приобрел вещественность уже даже не бальзама, но жидкого камня, на котором поджариваешься с разных сторон или, точнее, варишься яйцом всмятку. Засыпая, чувствовал себя желтком (на мне желтая же «ти-шотка»), вкруг которого загустевает белок, а скорлупа приобретает хрупкость.

Потом были таможенники, прохладные как косой дождь по стеклу. Но их я уже плохо помню. Пришли, стали шарить, попросили паспорт. Нашли коробку с картриджами. Сонно объяснял: везу в подарок. На вопрос, сколько штук, сказал тридцать, хотя их там, наверняка, больше сотни и это видно невооруженным глазом.

Однако сонность, которую не нужно даже симулировать (сидел болванчиком, мечтая вытащить «сон» из «глаза»), заразительна. Погранцы не то чтобы смилостивились и оставили в покое, но умиротворенность (я видел, как незримым осьминогом она растекается по купе, вытягивая плавные щупальца) победила подозрительность. Если все так сладко и безмятежно, значит, совесть у пассажира спокойна? Или просто некогда — впереди еще столько вагонов, и там не по двое, а по четверо или даже шестеро — и всех обшманать нужно. Или сделать еще что-то важное. Короче, чем серьезнее я настраивался лепить контрабандистские отмазки, тем расслабленнее и невнимательнее становились оне.

И снова провал в сон (мысль, крутящаяся по кругу: не забыть записать про курение Левкина, не забыть записать про курение Левкина), из которого меня извлекает очередное требование предъявить паспорт. Уже, вероятно, с казахской стороны. Очнувшись, спрашиваю у саратовской г-жи Мураками архетипическое:

— Это белые или красные?

Звучит шуткой, но, на деле, просыпаются глубинные пласты, недавно прочитанные Платонов и «Неопалимая», все фильмы о гражданской войне одновременно. А вот как возвращают паспорт, уже не помню, ибо засыпаешь быстрее, чем думаешь или действуешь.

Последнее, что было: чувство голода, проступающее внутри смазанного влагой сна. Словно заглядываешь в темноту колодца и различаешь в нем намек на несуществующий свет…