Искатель, 2013 №2 - Александр Бычков

Снежана села к Ганину на колени, обняла его за шею и крепко поцеловала. А потом страстно произнесла:

— Покажи мне мой портрет, Леша, покажи… Ну, покажи! — И Ганину были неприятны и ее голос, и выражение ее лица, и ее поведение…

Он, испуганно глядя на резко изменившуюся Снежану, осторожно высвободил свои колени и даже отодвинулся на другую сторону лавочки.

— Нет, не надо! Я чувствую, что не надо! Давай, Снеж, я нарисую новый портрет, с натуры, с веснушками, с щербинкой, с ямочками… Ты и твоя дочка, например… Или, если хочешь, нарисую тебя… с микрофоном на работе… Да где угодно! А? Новый портрет, новый! — Ганин тараторил, судорожно вытирая потные дрожащие руки о брюки, и не мог понять, почему он так не хочет показать ей свою работу. Но, даже и не понимая ничего толком, Ганин вдруг инстинктивно ощущал, что НЕ НАДО показывать ей портрет, НЕ НАДО… Лучше нарисовать новый, с натуры…

— А я хочу, чтобы этот! Новый когда еще нарисуешь… И потом, ведь это же чудо какое-то! Я тебе приснилась, ты меня нарисовал, а потом мы с тобой встречаемся! Я такой репортаж могу на эту тему сделать, да и книгу написать! Ты даже не представляешь, как это популярно — чудеса, мистика, любовь… Леш, ну Леш, ну покажи мне его, я все для тебя сделаю! — Она опять придвинулась к Ганину и стала теребить его за ухо, за щеку, ласково гладить спину… — Хочешь, поедем прямо сейчас к тебе, я останусь у тебя на ночь… Только дай мне взглянуть на него! Любимый! — Ее жаркие губы впились в его губы… но Ганин нашел в себе силы отстраниться.

— Нет! Снеж! Нет! Иди домой, спать! А я вызываю такси и уезжаю!

И тут Снежана как-то сразу успокоилась, обмякла, сконфузилась…

— Прости, Леш… Не знаю, что на меня нашло… Просто… Такое сильное желание было на него взглянуть…

— Это-то меня и пугает, Снеж! — чуть не закричал взволнованный Ганин. — Все мои подруги уходили от меня, когда смотрели на него! И я не хочу, чтобы и ты ушла!

— Но зачем же ты сам о нем заговорил?

— Не знаю… — развел руками Ганин. — Словно подсказал кто-то…

— Ладно, Леш, мне действительно пора. Ты прости меня, дуру… — Она подошла к Ганину, все еще стоявшему на некотором отдалении от скамейки, и уже спокойно, мило чмокнула его в щеку. — Все хорошо, Леш, все хорошо… Сегодня был самый счастливый день в моей жизни, а твое предложение я рассмотрю, обдумаю и отвечу после.

— Опять после? — улыбнулся Ганин.

— Ну должна же быть в женщине какая-то интрига, загадка что ли! — усмехнулась она. — Репортаж без интриги никто смотреть не будет!

— А я бы посадил тебя в кресло и смотрел бы всю жизнь…

— Тем более! — рассмеялась Снежана и пошла к подъезду. — Если у нас с тобой впереди еще вся жизнь, значит, это не срочно!

Дверь подъезда закрылась, и Ганин без сил опустился на скамейку…

До поместья Никитского такси довезло Ганина в половине четвертого утра. Ганина встретил поднятый охраной длинноносый дворецкий с тонкими птичьими ножками и хриплым каркающим голосом, показал его комнату, ванную, выдал комплект белья и предметов гигиены… Ганин с наслаждением принял душ, переоделся в пижаму и отправился в свою комнату.

Когда дворецкий сказал, что Ганин будет спать в бывшей спальне Никитского, у Ганина в груди зашевелилось неприятное чувство беспокойства: в самом деле, сначала поспешный отъезд Никитского со всей семьей — хотя тот говорил ему, что БУДЕТ на выставке, а Никитский не из тех людей, которые бросают слова на ветер, а теперь… «Ну с какой это стати он выделил мне для проживания именно ЭТУ комнату? Все страньше и страньше, как говорила Алиса…» А потому Ганин был готов ко всяким неожиданностям…

И с ними он столкнулся сразу же при входе в комнату. «Так я и знал!» — подумал Ганин, увидев напротив роскошной, покрытой шелковым балдахином кровати Никитского висящий Портрет! Правда, теперь он был в тяжелой золотой раме, с мягкой электрической подсветкой сверху.

Ганин испытывал смешанные чувства: какого-то беспокойства и в то же время радости, вины перед портретом и в то же время вожделения, заставлявшего его подойти к нему, пообщаться с ним, как часто он делал это раньше, у себя на чердаке.

Но теперь Ганин решил наперекор всему к портрету не подходить — несмотря ни на что! «В конце концов, я сегодня весь день на ногах! Я устал! Уже почти утро! Ну имею же я право отдохнуть по-человечески!» Подумав так, он лег в постель и накрылся, как в детстве, когда боялся ночных кошмаров, одеялом с головой.

«Ты сегодня поздно!» — вдруг промелькнула в голове мысль. Ганин вскочил и сел в постели, с ужасом озираясь вокруг, но никого в темноте не видел.

«Сядь со мной! Поговорим!» — промелькнули еще две мысли, одна за другой, как электрические разряды.

И Ганин тут же ощутил, как его тянет куда-то, тянет неодолимо… «Наверное, — подумал он, — так тянет железо к магниту или мотылька к одинокой лампе, горящей в ночи…»

Он попытался было сопротивляться навязчивому зову и даже встал, чтобы покинуть комнату, но, дернув за ручку двери, понял, что она закрыта на ключ.

«Черт! Закричать, что ли? Может, дворецкий и слуги взломают дверь?»

«Не стоит. Не откроют. Не услышат, — промелькнули сразу три мысли подряд. — Не бойся. Я не причиню тебе зла. Иди и сядь со мной. Поговорим».

Ганин повернулся спиной к двери и ничуть не удивился, увидев светящиеся в темноте фиалковые глаза девушки с портрета. Они смотрели, вопреки всякой художественной логике, не туда, куда должны были смотреть, — ОНИ СМОТРЕЛИ НА НЕГО…

По спине Ганина пробежал неприятный холодок, руки и ноги задрожали, стали какими-то ватными и непослушными, как у мягкой игрушки, в горле пересохло, на лбу выступила испарина, затошнило. Первая мысль, пронзившая сознание Ганина как молния, была: «Ну все, дорисовался…» Сразу вспомнились иронические намеки Расторгуева, истерические крики Светланы: «псих ненормальный, да тебе лечиться пора!», насмешки за спиной товарищей по учебе… Ганин никогда всерьез не воспринимал все это, считал, что такова уж судьба всех по-настоящему творческих людей — казаться окружающим сумасшедшими, «белыми воронами». Он не без удовольствия в таких случаях приводил себе на память имена Сократа, Андерсена, Диогена, слывших чудаками, но ни разу не сомневался в своей нормальности и психической полноценности. Даже когда начались чудеса с портретом, Ганин воспринимал это скорее как игру воображения, сублимацию своих инстинктов и был даже доволен ею — пусть будет, зато какая пища для воображения, для творчества! И в самом деле, появление портрета давало ему бешеную творческую энергию. Шутка ли: за полгода написать почти тридцать полноценных полотен в одном только барятинском Марьино! И откуда только силы брались?.. Даже мысль, которая пронзила его сознание при продаже портрета Никитскому, он воспринимал как продолжение игры, но это… То, что он ощутил сейчас, невозможно было выдать за простые галлюцинации, за игру разума, это было нечто иное. Мало того, что мысли носили явно посторонний, чужеродный характер, — их посылал кто-то другой, кто-то явно со стороны, — так теперь и этот взгляд… Живой, пронизывающий, дерзкий, страстный, угрожающий и влекущий к себе одновременно, взгляд, красноречивее которого не может быть ни одно слово на свете, говоривший только об одном: он может принадлежать только одушевленному и разумному существу, каким-то мистическим образом вписанному красками в ткань холста…

«Нет, этого не может быть, это невозможно! — твердил себе вновь и вновь Ганин, стараясь не смотреть на чудовищное изображение и крепко сжимая руками виски. — Я просто переутомился, все эти смерти, выставка, Снежана, бессонная ночь, переезд… У кого угодно с головой будет не все в порядке! Пожалуй, стоит все-таки попробовать открыть дверь, вырваться на свободу. Думаю, холодный душ обязательно приведет меня в чувство!»

Ганин сделал еще несколько шагов в сторону двери, но с удивлением отметил, что оказался он вовсе не возле нее, а перед проклятым портретом! А в голове его вспыхнула новая мысль-команда:

«МОЖЕШЬ СЕСТЬ РЯДОМ».

Ганин механически взял стул и сел напротив картины. Он уже физически не мог оторвать ни взгляда от полотна, ни своего тела от сиденья стула. Наступила долгая и неловкая пауза. Казалось, не только Ганин, но и девушка с портрета также глубоко о чем-то задумалась, внимательно оглядывая своего творца.

Ганин смотрел на девушку и раздумывал над увиденным, чутко, как бы на тонких весах своего сердца взвешивая впечатления. И впечатления эти были явно не в пользу незнакомки с портрета, ибо теперь она совершенно не вызывала в нем прежнего восторга. Когда Расторгуев раскритиковал его работу, Ганин думал, что умрет от боли. Это чувство, наверное, сходно с тем, какое испытывает отец, когда ему говорят, что его дочь глупа, некрасива и вообще отвратительна, а тут… Ганин судорожно искал в незнакомке те черты, что раньше возбуждали в нем трепет, восторг, и… не находил их! Да, волосы по-прежнему золотистые, но они статичны, как волосы куклы; да, глаза удивительно большие и яркие, как тропическое море, переливаются искорками, но, как тропическое море, они так же мертвы, бездушны, пусты; да, овал ее лица почти идеален, но в его идеальности, в белизне кожи без всяких недостатков есть что-то от маски, неживое; да, ее фигура восхитительна, но она так же неподвижна, как детская куколка «Барби», как манекен в магазинах по продаже женского нижнего белья…