Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

Мать Себастьена казалась смущенной и ответила не сразу. Сынишка прильнул к ее юбке, пряча в ней лицо; дрожащей рукой она машинально гладила его по голове, словно хотела оградить своего мальчика от каких-то бед.

— Разумеется, господин Фроман, он ее видел, вернее, ему показалось, что он видел. Теперь он уже не уверен в этом, боится, что ошибся. Разве можно сказать что-нибудь определенное!

Марк не захотел вступать в спор с женщинами и обратился непосредственно к мальчику.

— Правда ли, что ты не видел той бумажки? Нет ничего хуже лжи, мой мальчик.

Себастьен молчал, еще глубже зарываясь лицом в юбку матери, потом внезапно заплакал навзрыд. Сомнения не было — г-жа Эдуар заставила всех подчиниться своей воле; как расчетливый коммерсант, она опасалась потерять половину клиентов, если придется выступить на стороне одной из партий. Добиться чего-нибудь от нее теперь было невозможно — она сделалась твердой, словно скала. Все же она нашла нужным приоткрыть ему свои соображения.

— Помилуй бог, господин Фроман, разве нашему брату можно быть против или за кого-нибудь, в интересах торговли мы должны ладить со всеми… Однако приходится признать, что обстоятельства складываются против господина Симона. Посудите сами, на поезд он, по его словам, опоздал, обратный билет будто бы выбросил на станции, возвращался пешком, шел целых шесть километров, и никто его не видел… А потом, знаете, мадемуазель Рузер отчетливо слышала шум без двадцати одиннадцать, хотя он утверждает, что возвратился часом позже. И еще, скажите на милость, как это случилось, что господину Миньо пришлось будить его после восьми часов, когда он каждый день встает так рано!.. Впрочем, ему, быть может, удастся оправдаться — будем надеяться.

Марк жестом остановил ее. Она повторяла слово в слово статью, которую он только что прочел в «Пти Бомонтэ», и это его ужаснуло. Взглянув еще раз на женщин, одна из которых замкнулась в эгоистическом упорстве, а другая трепетала от охватившей ее душевной тревоги, он содрогнулся перед лицом этой грубой лжи, чреватой серьезными осложнениями. Простившись с ними, он побежал к Симону.

У двери дома, охраняемой двумя полицейскими, стояла закрытая карета. Несмотря на строгий приказ никого не пропускать, Марку удалось войти. Симон, под надзором двух полицейских, ожидал в большом классе, пока комиссар полиции, явившийся с ордером на арест, подписанным судебным следователем Дэ, производил тщательный обыск во всем доме, несомненно, разыскивая пресловутую пропись. Обыск ничего не дал, и Марк позволил себе спросить одного из полицейских, был ли произведен такой же обыск у Братьев католической школы. Тот оторопело посмотрел на Марка: обыск у Братьев, с какой стати? Впрочем, Марк уже сообразил, до чего наивен его вопрос: делать обыск у Братьев было совершенно бесполезно, — безусловно, они уже давно сожгли и уничтожили всякие улики. Марк с трудом сдерживал себя, чтобы не выказать возмущение, он был в отчаянии, что не в силах установить истину. Пришлось прождать в передней целый час, пока комиссар не закончил обыск. Марку удалось мельком увидеть Симона в момент, когда его уводили двое полицейских. Тут же находились г-жа Симон и дети. Она бросилась, рыдая, на шею мужа, а комиссар, скрывавший под грубоватой внешностью доброе сердце, умышленно отвернулся, делая последние распоряжения. Произошла душераздирающая сцена.

Симон, смертельно бледный, убитый внезапным крушением своей карьеры, старался держаться спокойно.

— Не огорчайся, моя любимая. Это всего-навсего ошибка, чудовищная ошибка. Как только меня допросят, — безусловно, все выяснится, и я обязательно вернусь к тебе.

Но она рыдала все безутешнее и, обливаясь слезами, в смятении схватила на руки бедных малюток, Жозефа и Сарру, чтобы он поцеловал их на прощание.

— Ах, милые мои детки!.. Люби и береги их, пока я не вернусь… Умоляю тебя, не плачь, а то я потеряю последнее мужество.

Он осторожно отстранил от себя жену и тут заметил Марка. На лице его отразилась живейшая радость. Он горячо пожал протянутую ему руку.

— Спасибо, друг мой! Немедленно предупреди моего брата Давида и скажи ему, что я невиновен. Он перевернет весь мир, но разыщет преступника, ему я вручаю мою честь и честь моих детей.

— Будь спокоен, — кратко ответил Марк, задыхавшийся от волнения, — я ему помогу.

Тут вернулся комиссар и прервал их разговор; полицейские повели Симона; обезумевшую г-жу Симон пришлось увести под руки из комнаты. Вслед за тем разыгралась чудовищная сцена. Чтобы избежать нежелательного совпадения событий, арест Симона был назначен на час дня, а похороны Зефирена на три. Однако обыск сильно затянулся, и в момент, когда Симона вывели из дома, площадь уже заполнила порядочная толпа болтливых зевак; в порыве жалости они сбежались поглазеть на похоронную процессию. Все эти люди, набравшиеся басен «Пти Бомонтэ», взбудораженные отвратительным преступлением, разразились криками, едва на верхней ступени крыльца показался учитель — гнусный еврей, пожиратель младенцев, которому нужна была для его колдовских дел кровь невинного ребенка, вдобавок освященная причастием. Такова была принятая всеми на веру легенда, которая переходила из уст в уста, приводя в ярость темную, озлобленную толпу.

— Смерть, смерть убийце, святотатцу!.. Смерть жиду, смерть!

У помертвевшего, белого как мел Симона вырвался крик — два слова, которые он с тех пор повторял беспрестанно; то был голос его совести.

— Я невиновен, я невиновен!

В ответ раздался бешеный вой, толпа с криками ринулась к несчастному, готовая растерзать его.

— Смерть, смерть жиду!

Полицейские поспешно втолкнули Симона в карету, кучер с места погнал лошадь вскачь, а Симон без устали громко восклицал, перекрывая крики толпы:

— Я невиновен, я невиновен, я невиновен!

Люди бросились за каретой и провожали ее вдоль Главной улицы злобным ревом. Марк остался на месте, до глубины души потрясенный всем виденным; он вспоминал негодующий ропот, взрывы гнева, угрозы, которые лишь два дня назад та же толпа бросала Братьям при раздаче наград в школе. Двух дней оказалось достаточно, чтобы произвести переворот в общественном мнении, и Марк ужаснулся при мысли, с какой дьявольской ловкостью действовала таинственная рука, сумевшая мгновенно укрыть подлинного преступника за непроницаемой завесой. Надежды его рухнули, он понимал, что истину удалось глубоко спрятать, сковать, что ее собираются навеки похоронить. Им овладело жестокое отчаяние.

Тем временем выстраивалась траурная процессия. Марк увидел мадемуазель Рузер, которую окружали ее ученицы; глядя, как распинают Симона, она не проявляла ни малейшего сочувствия, как всегда сохраняя елейное выражение. Миньо, также находившийся тут с учениками, не подошел пожать руку своему начальнику, и по его угрюмому, смущенному лицу было видно, что в душе его сострадание борется с эгоистическим страхом. Наконец процессия тронулась, направляясь к церкви св. Мартена. Церемония была организована с необычайной помпой, тут угадывались те же многоопытные руки, было сделано все, чтобы разжалобить людей, возбудить в них сострадание и жажду мести. Вокруг маленького гроба стояли одноклассники Зефирена, которые два дня назад вместе с ним впервые причащались. Траурное шествие возглавлял мэр Дарра в сопровождении официальных лиц. За ними шли в полном составе ученики школы Братьев во главе с братом Фюльжансом и его тремя помощниками — братьями Изидором, Лазарусом и Горжиа. Все обратили внимание на озабоченность брата Фюльжанса: он беспрерывно суетился, всем распоряжался, давал указания даже ученицам мадемуазель Рузер, словно и они находились в его ведении. Кроме того, тут были капуцины с их настоятелем отцом Теодозом, иезуиты из коллежа в Вальмари со своим ректором отцом Крабо, понаехавшие отовсюду священники, — такое стечение облачений и сутан, что, казалось, церковь мобилизовала все свои силы, чтобы обеспечить себе победу и заявить права на крохотное окровавленное и оскверненное тело, окруженное такой пышностью. Повсюду в толпе слышались рыдания, взлетали разъяренные крики:

— Смерть жидам! Смерть жидам!

Небольшая подробность окончательно открыла глаза Марку, чье сердце было переполнено горечью. Он заметил в толпе инспектора народных училищ Морезена, вторично приехавшего из Бомона, конечно, для того, чтобы определить свою линию поведения. От Марка не ускользнули еле заметный кивок и улыбка, которыми обменялись инспектор и проходивший мимо отец Крабо, как люди вполне спевшиеся и одобряющие друг друга. Чудовищная ложь, состряпанная в тени за два последних дня, стала ему очевидной, пока колокола св. Мартена трезвонили по маленьком усопшем, чья трагическая смерть была кое-кому на руку.