Девушка в белом кимоно - Ана Джонс

их музыку, даже хочешь выйти за одного из них замуж! — Таро начинает ходить взад и вперед. — Как, по-твоему, это отразится на нашей семье? На нашем шансе восстановиться?

—А разве ты не ведешь с ними торговли? — мои брови поползли наверх.

Он останавливается.

— Купля и продажа товаров по взаимовыгодному соглашению — это одно, а торговля собственным именем, именем твоей семьи — совершенно другое.

— Конечно. Поэтому ты предпочтешь продать меня ради выгодной сделки, — я складываю руки на груди, пытаясь сдержать лихорадочно колотящееся сердце.

— Оглянись вокруг, Наоко, — Таро резко взмахнул рукой. — Разве ты не видишь, как ухудшается наше положение? Неужели тебе хочется, чтобы обаасан и окаасан были унижены, если ты своими играми их опозоришь? Ты хочешь, чтобы отец потерял лицо? А я — свое доброе имя и наследие? И потом, кто говорит о продаже тебя? — он фыркает. — Да, отец тебя пристраивает. Он обеспечивает тебе надежное хорошее будущее, в то время как наше еще не известно. Неужели ты так эгоистична?

Внутри меня все опять сжалось. Я запуталась. Неужели я и правда эгоистка? Я вскидываю руку, чтобы защититься от его слов, и разворачиваюсь, чтобы уйти. И утыкаюсь в отца, который стоит прямо за мной.

Из-за него доносится похожий на рычание крик Кендзи:

— Наоко, от тебя одни неп...

— Довольно! — тон, которым отец произносит это слово, заставляет Кендзи замолчать на полуслове. Одним лишь жестом руки он отправляет прочь Кендзи и Таро.

Кендзи кланяется, и в глазах его вместо хитринок застыло беспокойство. Он тихо пятится к кухне, где стоят бабушка и окаасан. Таро бросает в меня еще один обжигающий взгляд, кланяется отцу и с раздражением уходит.

Мое дыхание учащается, и меня начинает мутить.

Отец расставляет ноги шире. Его глаза мечут пламя, гнев окрасил его лицо красным и наполнил ядом каждое слово.

— Где ты была, Наоко?

Я снова вспоминаю слова бабушки: «У правды тоже есть свое время. Если она приходит слишком рано или слишком поздно, то тоже становится ложью». Теперь уже слишком поздно.

— Отосан, пожалуйста, простите. Время так незаметно летело, и...

Он бьет меня.

Я от неожиданности покачнулась. Окаасан тихо вскрикивает и бросается ко мне, но отец ее отталкивает.

— Не трогайте ее! — я встаю между ними.

— Я не должна была вмешиваться. Простите меня, муж мой, — окаасан опускает голову.

— Нет, должна была. Я твоя дочь, — говорю я, поворачиваясь к ней. У меня из глаз вот-вот брызнут слезы. — У тебя есть свой голос и полное право использовать его. Сейчас 1957 год... — я поворачиваюсь к отцу с лихорадочно бьющимся сердцем, наполненным гневом. — Женщины имеют право самостоятельно принимать решения, и я...

Вторая пощечина отбрасывает меня назад. На этот раз мне больно. Я прикрываю место удара ладонью, по которой текут слезы, но головы не опускаю. Больше он не застанет меня врасплох.

— От тебя тоже зависит честь нашей семьи, Наоко. Это никогда не изменится. И сегодня ты опозорила нас своим неоправданным отсутствием. А теперь вдобавок проявляешь свое неуважением ко мне своей дерзостью, — каждое слово он бросает в меня отрывисто, раздувая ноздри. — И в этом я виню того гайдзина, который засорил тебе голову всей этой глупостью. Надо же, женщины сами принимают решения, — усмехается он. — В этом доме решения принимаю я.

Я наблюдаю за тем, как двигается его адамово яблоко, и сжимаю челюсти, чтобы не видно было, насколько рассержена я.

— И я решил благословить твой брак с Сатоши, который будет заключен в самые короткие сроки, — теперь его голос походил на рык сквозь сомкнутые зубы. — Это если он еще не передумал на тебе жениться.

— Но, оте...

— Молчать! — его мощная рука снова взлетает, но на этот раз он сдерживается. — Я все сказал.

В отчаянии я падаю на колени и прикрываю лицо ладонями. Слезы льются сами по себе.

Его слова бьют больнее, чем руки.

Удовлетворенный отец оставляет меня в покое. В его представлении брак с Сатоши гарантирует, что обо мне будет хорошо заботиться семья, которую он уважает, та самая семья, которая обеспечит процветание его собственной семьи. Такое положение вещей его устраивает и дает уверенность в будущем для всех нас. Я это понимаю, но в то же время задаюсь вопросом: стоит ли мне ждать счастья в будущем, которое мне не принадлежит?

Мне не подняться, поэтому я сидя возношу короткую молитву и отпускаю ее вместе с ветром. Я прошу о ниспослании нам клея, который способен склеить заново все разбитое. А если это невозможно, я прошу дать мне сил, чтобы я оказалась крепче, чем та летняя чаша для чая, которая разбилась по моей вине. Если и это несбыточно, я прошу помощи от кого-нибудь, кто обладает большим влиянием, чем ритуальный кот в храме.

Ибо под солнцем Японии существует много того, что внушает страх: великие землетрясения, которые разрушают целые города, смертельные разряды молнии с гневливых небес, буйные ветра, превращающиеся в мощные крылья смертельных пожаров, и отец.

Последний в этом списке страшнее всего.

ГЛАВА 8

Америка, настоящее время

Я сняла номер в ближайшем отеле, но провела там совсем немного времени. Я просто принесла большую часть своих вещей в госпиталь и устроилась там, в большом кресле. Прошло уже больше недели, и с тем количеством антибиотиков и капельниц, которые получал мой отец, я ожидала, что ему должно было уже стать лучше. Но ему стало только хуже.

Сине-зеленая пижама висит на нем так, словно стала размера на два больше, и он стал еще бледнее. Каждый раз, когда я вижу его, мое сердце сжимается: он стал полупрозрачным. Отец ничего не ест, только пьет через соломинку, да и то совсем немного воды. И хоть лечение успокоило его навязчивый кашель, от лекарств он постоянно в полудреме, и я отчетливо слышу сипы в его груди. Мой отец постепенно умирал, и никто ничего не делал, чтобы ему помочь.

Раздался тихий стук, затем дверь в папину палату открылась, пропуская полоску яркого света. Вошла медсестра, которая нравилась папе. Как ее звали, Натали? Мне было сложно запоминать имена, потому что я могла думать только о текущем дне.

— Здравствуйте, — прошептала она, стараясь не беспокоить отца. — Я пришла, чтобы проведать нашего парня, —