Сон № 9 - Митчелл Дэвид

– Ой!

Мне под ноги прыгает черная кошка. Зевает во всю свою клыкастую пасть. Кончик хвоста у нее белый. На шее – ошейник в шотландскую клетку.

– Кошка, – бессмысленно бормочу я, пока пульс пытается вернуться к нормальному ритму.

Должно быть, она спрыгнула с карниза на балкон и пролезла сквозь дыру в москитной сетке.

– Вали отсюда!

Кошка не из тех, кого легко смутить. Я резко топаю ногой – обычно это отпугивает животных, но кошку этим не проймешь. Она смотрит на суси и облизывается.

– Послушай, – говорю я, – пойди и поищи домохозяйку, у которой в холодильнике полно остатков ужина.

Кошка не удостаивает меня ответом.

– Ладно, дам тебе блюдечко молока, – говорю я ей. – А потом уходи.

Не успел я наполнить блюдечко, как кошка его опустошает. Наливаю еще.

– Больше не получишь.

Кошка лакает молоко, на этот раз помедленнее, а мне становится интересно, с каких это пор я разговариваю с животными. Она смотрит, как я сдуваю пушинку с остатков суси. В итоге мне достается пачка крекеров, а Кошка уминает свежего тунца, осьминога и тресковую икру.

Когда выходишь из здания вокзала Уэно в парк, к концертному залу и музеям, то, если обогнуть фонтан, попадаешь в густые высокие заросли. Здесь, в палатках, сооруженных из отрезов небесно-голубой строительной пленки и деревянных шестов, живут бездомные. В палатках получше есть даже двери. Наверное, именно там живет Дама с фотографиями. Во вторник, прямо перед обеденным перерывом она появилась у стойки для приема заявлений. Это был самый жаркий день за всю неделю. Асфальт размяк, как подтаявший шоколад. На ней был плотно повязанный головной платок, длинная юбка непонятной расцветки и разношенные теннисные тапочки. Сорок, пятьдесят, шестьдесят лет – по обветренному лицу с глубоко въевшейся грязью возраст не угадать. Суга с ухмылкой заявил, что у него перерыв, и улизнул в туалет предаваться самобичеванию. Бездомная женщина чем-то напоминала крестьянок с Якусимы, только позаторможенней. Взгляд рассеянный, голос надтреснутый и шипящий.

– Я их потеряла.

– Что вы потеряли?

Она переминается с ноги на ногу:

– Вам их еще не приносили?

Тянусь к стопке бланков для заявлений о пропаже:

– Так что вы потеряли?

Она кидает на меня быстрый взгляд:

– Фотографии.

– Вы потеряли фотографии?

Она достает из кармана луковицу и начинает счищать хрустящую коричневую шелуху. Пальцы темные, в струпьях.

Пробую по-другому:

– Вы потеряли фотографии в поезде или на вокзале?

Она уклончиво говорит:

– Старые-то нашлись…

– Мне бы очень помогло, если бы вы рассказали немного подробнее о…

Она лижет луковицу.

– А вот новых так и нет.

– Это были ценные фотографии?

Она надкусывает луковицу. Луковица хрустит.

Госпожа Сасаки выходит из кабинета и кивает Даме с фотографиями.

– Ну и жара сегодня.

Дама с фотографиями мямлит сквозь луковую жвачку:

– Они мне нужны, чтобы прикрыть часы.

– Боюсь, сегодня у нас нет ваших фотографий. Может быть, завтра найдутся. Попробуйте поискать у пруда Синобадзу[41].

Дама с фотографиями морщит лоб:

– С чего бы им там быть?

Госпожа Сасаки пожимает плечами:

– Как знать? В жару там прохладно.

Она кивает:

– Как знать…

И бредет прочь.

– Она постоянный клиент?

Госпожа Сасаки наводит порядок на письменном столе.

– Мы – пункт в ее расписании. Будь с ней повежливее, это ведь нетрудно. Ты понял, что за фотографии она имела в виду?

– Наверное, какой-нибудь семейный альбом?

– Сначала я тоже восприняла ее слова буквально. – Госпожа Сасаки, как всегда, рассудительна. – Но похоже, она говорит о своих воспоминаниях.

Женщина исчезает в дрожащем мареве зноя. Цикады стрекочут то тише, то громче.

– Мы – это всего лишь наши воспоминания.

Луна сдвигается. Андзю успокаивается, маленькими глоточками пьет чай. Я где-то на границе между сном и бодрствованием. Изо всех сил пытаюсь вспомнить мамино лицо. Вроде бы помню запах ее духов, но точно сказать не могу. Андзю пристраивается мне под бочок. Она все еще думает о маме.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Последний раз мы с ней виделись в Кагосиме, у дяди Толстосума. Когда в последний раз уезжали с Якусимы.

– В день рождения на тайном пляже. Два года назад?

– Три. Два года назад день рождения был на надувной лодке.

– Она очень неожиданно уехала. Пробыла целую неделю, а потом просто исчезла.

– Хочешь, расскажу секрет?

Я тотчас просыпаюсь:

– Настоящий?

– Я уже не маленькая. Конечно настоящий.

– Тогда давай.

– Пшеничка велела никому не рассказывать, даже тебе.

– О чем?

– О том, почему мама тогда уехала.

– И ты три года молчала? Я думал, она уехала, потому что заболела.

Андзю зевает, равнодушная к тому, что я думаю или думал.

– Ну, рассказывай.

– В тот день я приболела. Ты ушел на тренировку. Я делала уроки за столом на первом этаже. Мама стала готовить тэмпуру[42].

У Андзю какой-то вялый голос. Уж лучше б она разревелась.

– Она обмакивала в кляр все подряд.

– В каком смысле все подряд?

– Ну, несъедобные вещи. Свои часики, свечку, чайный пакетик, лампочку. Лампочка лопнула в кипящем масле, а мама расхохоталась. Кольцо. Потом она выложила все это на блюдо с зеленью и поставила передо мной.

– И что ты сказала?

– Ничего.

– А она?

– Она сказала, что это игра. Я сказала: «Ты пьяная». Она ответила, что это все из-за Якусимы. Я спросила, почему она не может играть без выпивки. Она спросила, почему мне не нравится, как она готовит. Стала заставлять меня есть, сказала, что я должна быть послушной девочкой. Я сказала: «Такое не едят». А она рассердилась. Помнишь, как иногда мы ее ужасно боялись? Я забыла, как она выглядит, но это хорошо помню.

– А потом что было?

– Пришла тетя Толстосум и увела ее в спальню. Я слышала… – Андзю сглатывает слюну. – Она плакала.

– Мама плакала?

– Тетя Толстосум вернулась и сказала, что если я хоть кому-то проболтаюсь, то придет злой доктор и заберет маму. – Андзю морщит лоб. – Поэтому я вроде как заставила себя об этом забыть. Но не по-настоящему.

Ухает сова.

Мне надо поспать.

Андзю раскачивается, медленно-медленно.

Вдалеке лает собака, потревоженная реальностью или воспоминанием.

– Не уезжай завтра в Кагосиму, Эйдзи.

– Я должен ехать. Я играю в защите.

– Не уезжай.

Я не понимаю:

– Почему?

– Ну, раз ты так, то езжай. Мне плевать.

– Я же всего на два дня…

– Не тебе одному можно поступать по-взрослому! – огрызается Андзю.

– И что это значит?

– Я-то знаю, а ты догадайся.

– Что ты задумала?

– Узнаешь, когда вернешься со своего футбола!

– Скажи!

– Я тебя не слышу. Ты в Кагосиме.

– Скажи!

Мне тревожно.

В голосе Андзю злорадство:

– Вот увидишь. Увидишь.

– А, никому не интересно, что ты там задумала!

– Утром я видела жемчужную змею.

Теперь я уверен, что она врет. Жемчужная змея – это глупая сказка, которую бабушка рассказывает, чтобы нас напугать. Якобы давным-давно, еще до рождения бабушки, в нашем амбаре завелась змея, которая своим появлением возвещает близкую смерть. Мы с Андзю в это больше не верим, только бабушке невдомек. Мне обидно, что Андзю думает, будто меня можно запугать россказнями о жемчужной змее. Мартовская птица-полуночница пытается вспомнить свою песню. Она то и дело сбивается и начинает заново. Каждую весну я вспоминаю об этой птице, а к сезону дождей снова забываю. Потом мне все же хочется помириться с сестренкой, но она уже спит или притворяется спящей.