Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Этот учитель, несомненно, был не особенно высокого мнения о новой науке. Он наводил на нас скуку особенно подробными объяснениями о неандертальце и других людях доисторического времени. Очевидно, ему доставляло мало удовольствия заниматься еврейским вопросом.

Этому способствовали, по-видимому, и ошеломляющие результаты измерений черепа. Проведенные согласно соответствующему руководству, опубликованному в учебнике по расовой теории, они должны были с научной безупречностью показать, к какой расе принадлежит измеряемый.

Оказалось, что типично нордический, то есть лучший в расовом отношении, череп был лишь у одного ученика — еврея. Г-н Том казался смущенным, но отнюдь не несчастным. Улыбнувшись, он спросил этого ученика, нет ли среди его предков арийцев. Тот ответил: «Нет, скорее евреи». Все засмеялись. Кстати, именно этот ученик, стройный и высокий, белокурый и голубоглазый, должен был стать одним из знаменосцев во время праздника открытия Олимпийских игр 1936 года. Когда в последний момент заметили, что он еврей, его быстро заменили.

Увеличение дистанции между еврейскими и нееврейскими учениками было неизбежно, проявляясь сначала в повседневности. Все неевреи были членами гитлерюгенда, а некоторые входили в якобы более элитарное объединение — «Марине-гитлерюгенд»,[12] члены которого тренировались на реке Хафель. Один из одноклассников занимал высокую руководящую должность в «Юнгфольке».[13] Часто они приходили в школу в форме, с удовольствием рассказывали о событиях, в которых участвовали, и приключениях — но рассказывали не в разговорах с евреями. Разумеется, я все еще помню одноклассника, которому довелось участвовать в одном из нюрнбергских съездов и который потом хвастался в классе, взволнованно рассказывая: «Я стоял недалеко от фюрера. Я видел его, я никогда не забуду его голубые глаза».

Ни от одного из этих соучеников я не слышал хотя бы слова, обращенного против евреев. Конечно, большинство, если не все, верили в новую Германию. Они слушали радио и более или менее внимательно читали газеты. Что ни день, они подвергались воздействию в высшей степени агрессивной антисемитской пропаганды, которая заметно смягчилась в 1936 году из-за Олимпийских игр, а потом в 1937-м и особенно 1938 годах становилась все более ожесточенной. По пути в школу мы должны были проходить мимо красных витрин, в которых вывешивалась газета «Штюрмер»[14] с пресловутыми карикатурами. Кстати, во время Олимпийских игр эти витрины исчезли. Иностранцам надлежало верить, что Третий рейх — цивилизованное государство. И некоторые евреи уговорили себя, что самое ужасное они уже пережили и теперь с ними будут обращаться по-человечески.

Незначительное происшествие кажется мне характерным для атмосферы в нашей школе. Один молодой еще учитель, без сомнения нацист, вошел в класс после перемены раньше, чем обычно. Было довольно шумно, и он проговорил недовольно и громко: «Ну и шум здесь — прямо синагога!»[15] Сразу же стало тихо, и это была несколько зловещая и холодная тишина. Потом начались занятия, но уже через несколько минут учитель прервал свои объяснения. «Да что случилось?» — спросил он. Один из учеников встал и коротко сказал, что замечание насчет синагоги не было необходимым. Учителю стало не по себе. Он не понял, почему класс с таким удивлением отреагировал на обычный для немецкого языка оборот речи.

Как видно, откровенно антисемитские высказывания во время занятий не являлись чем-то обычным — во всяком случае, не в этой школе или, по меньшей мере, не в нашем классе. Были ли мы обязаны этим прусскому духу, столь ценившемуся евреями со времени их эмансипации? Или нам, еврейским ученикам гимназии имени Фихте, шло на пользу то, что еще оставалось от этики западноберлинской буржуазии? Несомненно одно: и национал-социалисты среди наших учителей относились к нам справедливо.

А что же одноклассники? Почему они не травили нас, евреев, никогда нас не преследовали? В 1963 году мы, выжившие выпускники 1938 года, в том числе четверо врачей, встретились в Берлине. Это была приятная и веселая встреча, проходившая так, как такие встречи обычно и проходят: «А знаешь? А помнишь?» Рассказывали безобидные анекдоты, вспоминали о том, о сем. Некоторые господа рассказывали, но скорее мимоходом, о своих профессиональных успехах, о многочисленных и дальних поездках в отпуска. Не обошлось и без упоминания об автомобилях. Царило хорошее настроение, во всяком случае, не было скучно.

Только время от времени повисала тишина. Это кто-то принимался рассказывать о каком-нибудь приключении во время школьного праздника или похода, но смущенно умолкал, так как присутствующим на нашей встрече евреям нельзя было участвовать в тогдашних развлечениях. Только теперь, с 25-летним опозданием, я узнал, что после сдачи экзаменов на аттестат зрелости состоялся шумный праздник со всякими достойными упоминания происшествиями, тем более что некоторые учителя и выпускники, изрядно подвыпив, братались. Поведение некоторых соучеников подвергали критике — но, конечно, только отсутствовавших, то есть тех, кто погиб на войне. Несколько раз оживление оказывалось омраченным — когда господа вспоминали, что за столом сидят и евреи. Но в остальном все прошло очень хорошо.

Меня спросили, сделав, конечно, серьезную мину, как я пережил войну. Наверняка мои школьные друзья считали, что необходимо проявить ко мне определенный интерес. Это был вопрос из вежливости — не более. Я коротко ответил. Никто не хотел слушать подробности. Мне были благодарны за быструю смену темы. Все эти господа, образованные и вдумчивые люди, служили офицерами вермахта на Восточном и Западном фронтах. Можно быть уверенным, что они пережили ужасы и жестокости. Имели ли они отношение к преследованиям евреев? Не знаю. Но совершенно уверен: они хотя бы в общих чертах знали о том, что происходило с евреями. Думали ли они об этом когда-нибудь — во время войны и после нее, когда вина немцев становилась все очевиднее? За два дня в Берлине, что длилась встреча, по лицам моих старых школьных товарищей ничего не удалось заметить — даже когда мы говорили друг с другом наедине.

Я вполне могу понять, что никто не чувствует себя соучастником. Я как нельзя более далек от того, чтобы приписывать моим бывшим одноклассникам соучастие. Но как быть с определенной ответственностью за то, что делали немцы, за совершенное от имени немецкого народа? Нет, об этом тоже не было и речи, они не хотели говорить о такой ответственности. Мои хорошо воспитанные школьные друзья, когда-то носившие коричневую и черную форму, а потом форму вермахта, были, как мне кажется, типичными представителями поколения, родившегося в 1919–1920 годах. Я не собирался настаивать на продолжении темы. Мы ведь приехали в Берлин не выслушивать горькие признания и хотели бы, чтобы все и дальше шло по-дружески. И все-таки мне захотелось несколько нарушить гармонию, задав вопрос, который коснулся не военных лет, а нашего, если будет позволено так сказать, общего времени.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});