Госпожа Бовари - Гюстав Флобер

Он умолк, ища вокруг глазами слушателей, ибо, в жару возбуждения, аптекарь на миг вообразил себя в муниципальном совете. Но уже трактирщица его не слушала; она старалась уловить отдаленный стук колес. Вскоре можно было различить грохот громоздкого экипажа вместе с хлябаньем непрочно подбитых подков, и «Ласточка» наконец остановилась перед дверью.

То был желтый ящик на двух огромных колесах, которые, поднимаясь до багажной покрышки, заслоняли путешественникам вид на дорогу и забрызгивали им плечи грязью. Маленькие стекла узких окошечек дрожали в своих рамах на ходу кареты и были забрызганы комьями грязи поверх старого слоя пыли, не отмываемой и проливным дождем. Экипаж был влеком парою лошадей, которым помогала третья, припряженная впереди, и на спусках, покачиваясь и ныряя, задевал кузовом землю.

Ионвильские обыватели высыпали кучкой на площадь; говорили все разом, расспрашивали о новостях, требовали разъяснений, разбирали свои корзины; Ивер не знал, кому отвечать. Он один исполнял в городе все поручения местечка: ходил по лавкам, привозил кожи башмачнику, кузнецу железо, своей любовнице то бочонок сельдей, то шляпу от модистки, то накладку от парикмахера; всю дорогу, едучи из города, он распределял свертки, которые швырял за ограды дворов, приподнимаясь на козлах и крича изо всех сил, пока лошади брели одни по дороге.

На этот раз его задержал в пути несчастный случай: левретка госпожи Бовари вырвалась в поле. Свистали и кликали собаку с добрых четверть часа. Ивер даже повернул лошадей и проехал с полверсты обратно, надеясь каждую минуту ее завидеть; но необходимо было продолжать путь. Эмма плакала, сердилась, обвиняла в этом несчастье Шарля. Господин Лере, галантерейный торговец, сидевший вместе с ними в почтовой карете, пытался ее утешить многими примерами сбежавших собак, которые узнавали своих хозяев по прошествии долгих лет. Приводят, говорил он, случай, что одна собака вернулась в Париж из Константинополя. Другая пробежала пятьдесят миль по прямой линии и переплыла четыре реки; у его родного отца был пудель, который после двенадцатилетней разлуки вдруг обнял его лапами на улице однажды вечером, когда тот отправлялся в гости обедать.

Глава II

Эмма вышла первая, за нею Фелисите, потом Лере, потом кормилица; Шарля, крепко заснувшего в углу с наступлением темноты, пришлось разбудить.

Гомэ отрекомендовался; он выразил почтение даме, раскланялся с господином доктором, сказал, что счастлив, если мог оказать им услугу, и сердечным тоном прибавил, что осмелился сам пригласить себя к обеду; к тому же супруги его сегодня нет дома.

Оказавшись в кухне, госпожа Бовари подошла к очагу. Кончиками пальцев она приподняла платье у колен и, подобрав его до щиколоток, протянула к огню, над бараньей вырезкой, жарившейся на вертеле, ножку, обутую в черный ботиночек. Огонь озарял ее всю, пронизывая ярким светом ткань ее платья, ровные поры белой кожи и даже веки прищуренных глаз. Алые зарева скользили по ней, вспыхивая и падая от колыханий ветра, врывавшегося в полуоткрытую дверь.

По другую сторону очага стоял белокурый молодой человек и молча ее разглядывал.

Скучая в Ионвиле на должности младшего помощника в конторе нотариуса Гильомена, Леон Дюпюи (то был он, второй завсегдатай «Золотого Льва») обыкновенно оттягивал час обеда в надежде, что в трактире окажется заезжий гость, с кем можно будет поболтать вечерком. В те дни, когда служебные дела были рано справлены, ему приходилось от нечего делать являться к обеду без опоздания и от супа до сыра довольствоваться компанией господина Бинэ. С радостью принял он поэтому предложение хозяйки пообедать в обществе приезжих, и все перешли в большую залу, где для большей торжественности госпожа Лефрансуа приказала накрыть на четыре прибора.

Гомэ попросил позволения остаться в шапочке, боясь простуды. Потом, обращаясь к соседке, спросил:

— Без сомнения, немного утомились, сударыня? Наша «Ласточка» так безобразно трясет!

— Это правда, — ответила Эмма, — но переезд всегда меня забавляет, я люблю перемену мест.

— Невесело, — вздохнул клерк, — жить прикованным к одному месту!

— Если бы вам приходилось, как мне, — сказал Шарль, — не слезать с лошади….

— Но, — возразил Леон, обращаясь к госпоже Бовари, — на мой взгляд, ничего не может быть приятнее верховой езды. Когда к этому есть возможность, — прибавил он.

— Впрочем, — сказал аптекарь, — медицинская практика не очень тяжела в наших краях, так как состояние дорог позволяет пользоваться кабриолетом, а земледельцы живут в достатке и платят довольно хорошо. В смысле болезней, здесь, помимо обычных случаев воспалений кишечника, бронхитов, страданий печени и так далее, бывают иногда, в пору жатвы, перемежающиеся лихорадки, но в общем мало тяжелых случаев, и нечего отметить специально, если не считать золотушных явлений, зависящих, без сомнения, от печальных гигиенических условий крестьянских жилищ. Ах, вам придется бороться с массой предрассудков, господин Бовари; много закоренелой рутины и упрямства, о которые будут ежедневно разбиваться усилия нашей науки. Здесь до сих пор охотнее прибегают к постам, мощам и священнику, чем к доктору или аптекарю. Климат, однако, по правде сказать, совсем не плох, и мы насчитываем в округе даже несколько девяностолетних стариков. Термометр (я делал наблюдения) спускается зимою до четырех градусов, а летом достигает двадцати пяти и, самое большее, тридцати градусов по Цельсию, что составит максимум двадцать четыре градуса по Реомюру или пятьдесят четыре градуса по Фаренгейту (английское измерение), никак не больше! И в самом деле, мы защищены от северных ветров Аргельским лесом, а от западных — высотами Сен-Жан. Жара — вследствие водяных паров, выделяемых рекой, и благодаря присутствию на лугах в значительном количестве скота, выдыхающего, как вам известно, много аммониака, то есть азота, водорода и кислорода (нет, только азота и водорода!), поглощая при этом испарения почвенного перегноя, смешивая в себе все эти разнообразные выделения, собирая их, так сказать, в один пучок, и соединяясь с разлитым в атмосфере электричеством, когда таковое в ней имеется, — могла бы в конце концов породить, как в тропических странах, нездоровые миазмы; но жара эта, говорю я, умеряется именно с той стороны, откуда она исходит или, скорее, откуда она могла бы исходить, а именно с южной стороны, при посредстве юго-восточных ветров, которые, охлажденные на своем пути Сеной, налетают на нас внезапно, принося такую стужу, словно они дуют из русских степей.

— Есть ли в окрестностях, по крайней мере, места для прогулок? — спросила госпожа Бовари, обращаясь к молодому человеку.

— Очень мало, — ответил тот. — Есть холм, известный под названием «Выгон», у опушки леса. Иногда по воскресеньям я хожу туда — посидеть с книгой, поглядеть на закат.

— Ничего не может быть прекраснее заката, — подхватила она, — и особенно на берегу моря.

— О, я обожаю море, — сказал Леон.

— И не кажется ли вам, — ответила госпожа Бовари, — что наш дух как бы освобождается, носясь над этим безбрежным пространством, созерцание которого возвышает душу и наводит на мысли о бесконечности, об идеале?

— То же можно сказать про горные пейзажи, — отвечал Леон. — У меня есть двоюродный брат, который путешествовал в прошлом году по Швейцарии; он говорил мне, что трудно себе представить всю поэзию озер, все очарование водопадов, все гигантское впечатление от ледников. Повсюду сосны невероятных размеров, преграждающие потоки, хижины, висящие над пропастями, а на тысячу футов под собой вы видите целые долины, когда расходятся облака. Такие зрелища должны вызывать восторг, располагать к молитве, к экстазу! Поэтому я нисколько не удивляюсь тому знаменитому музыканту, который для лучшего возбуждения фантазии имел привычку играть на рояле перед величественными картинами природы.

— А вы играете? — спросила она.

— Нет, но очень люблю музыку, — ответил он.

— Ах, не верьте, госпожа Бовари, — прервал Гомэ, наклоняясь к ее прибору, — это только скромность. Как, милый мой? На днях вы восхитительно пели у себя в комнате «Ангела Хранителя». Я слышал из лаборатории; вы вели голос с отчетливостью заправского артиста.

Леон в самом деле жил у аптекаря, где нанимал маленькую комнатку в третьем этаже, окнами на площадь. Он покраснел при этой похвале своего домохозяина, который уже обратился к доктору и перечислял ему, одного за другим, знатнейших обывателей Ионвиля; рассказывал анекдоты, сообщал сведения. Состояния нотариуса никто не знал в точности, а «семья Тювашей слишком много о себе думает».

Эмма снова спросила:

— А какую музыку вы предпочитаете?

— О, разумеется немецкую, ту, которая располагает к мечтам.