Филип и другие - Сэйс Нотебоом

Я пробыл там три месяца, прежде чем у меня случился первый приступ.

Еще почти шесть лет оставалось до посвящения в сан. Но до этого дело не дошло.

«О, Нарциссус, — сказали они, — ты болен. Ты неработоспособен, тебе не стать священником. Видимо, Бог предназначил тебя для мира. Прощай, Нарциссус, прощай, прощай».

Он подбросил коробок спичек к потолку и сказал:

— О Ты, там, наверху, если Ты существуешь, трудно Тебе, что ли, было поддержать мое упорство? Я после этого побывал еще в двух монастырях, в маленьких монастырях, — пока это было еще возможно, пока положение после войны не стабилизировалось и не кончился бардак. Пока я не стал известен, пока обо мне не пошла переписка… конец. — Он подошел ко мне, лицо его теперь еще больше напоминало известковую маску, сухую и безжизненную. — Теперь ты знаешь, кто я такой, — сказал он, — но не знаешь, почему я здесь оказался и какое мне дело до той девушки. Тебе, должно быть, стало ясно, почему я путешествую по Европе на попутках, если ты понял мою историю. Тогда подумай о том, что я тоже проехал через Арль, ou sont les Alyscamps. Но вот тебе совсем другая история, — сказал он вдруг изменившимся голосом и указал на парня, который называл себя Саргон.

— Нет, — сказал я, — я не хочу ничего больше слушать. — И пошел к своему матрасу.

— Ты должен меня выслушать, — прозвучал из-за занавеси голос Саргона, — смотреть на меня не обязательно, но выслушать ты должен.

— Нет, — крикнул я, но он все-таки начал рассказывать:

— Может быть, это вас разочарует, но на самом деле меня зовут Джон, а не Саргон, я взял себе имя Саргон в память об известном ассирийском властителе Саргоне Втором, который в семьсот двадцать четвертом году до Рождества Христова завоевал Самарию. Но не потому, что он завоевал Самарию: во-первых, после того, как прошло больше двух тысяч лет, все становится относительным — и то, как первый Тиглат-Паласар победил в тысяча двухсотом году окрестные страны и завоевал третий Вавилон, и то, как Саргон занял Сирию, а Ассур — Египет, а Псамметих освободил Египет и снова захватил Вавилон Халдейский, а Мейд Сиаксарес уничтожил в сто шестьдесят четвертом Ассур и через два года сровнял с землею Ниневию, да так, что с тех пор и не слышно, чтобы даже наш милейший Ксенофонт об этом говорил. Так что я сделал это только потому, что мне понравилось имя. Ты слушаешь, — спросил он, — слушаешь?

— Да, — сказал я, — слушаю.

— Речь пойдет о радиодикторе, о голосе радиодиктора, с этого все началось, хотя не могу точно сказать, когда я обнаружил, что влюбился. Тебе кажется странным, — спросил он, оказавшись по ту сторону занавеси, колыхавшейся от его движений, — что кто-то влюбился в голос, читавший новости?

Может быть, это странно, мне самому так показалось, когда кто-то в первый раз спросил, зачем я слушаю новости в восемь, если уже слышал их в шесть и в семь. «Я всегда так делаю», — ответил я тогда, но пообещал самому себе, что с этих пор буду слушать вечерние новости только раз в день. Так я и собирался поступать, пока с последним ударом часов, бивших семь, не включал радио. «Почему я не должен слушать то, что мне нравится?» — думал я, и то, что я сперва, бог знает как долго, делал бессознательно, теперь происходило сознательно. Утром я вставал пораньше, чтобы не пропустить первый выпуск новостей, и часто опаздывал на работу, потому что хотел послушать их еще и в восемь часов. Дирекция угрожала выгнать меня, но я не считал это серьезным, я даже хотел, чтобы меня выгнали, потому что работал в Сити, не успевал съездить домой во время перерыва и всегда пропускал новости в час дня.

Он застыл на месте, я видел его через щель в занавеси. Клочковатые, торчащие брови, круглые щеки, фиолетовые веки прикрывают серые близорукие глаза.

Трагически изогнутые губы снова зашевелились, когда я спросил:

— Это все?

— Нет, — ответил он, — но я думаю, ты не понял, я думаю, никто не может этого понять: я был счастлив, когда меня выгнали с работы, освободили, чтобы я мог выстроить обряд вокруг моего мифа — голоса. Я скопил денег на хорошее кресло, купил его и установил перед приемником. Выяснилось, что лучше всего слушать новости, если погасить электричество и зажечь свечи. О, как счастлив я был! Голос окружал меня, был позади меня и рядом со мной, он приветствовал, и касался меня, и забирал с собой, он ласкал меня и наполнял комнату, пока не становилось темно, и я, не различая больше слов, уплывал на волне звуков, как в маленькой лодочке, безо всякой цели, это была моя комната, моя, и он заполнял ее, как чудный аромат.

Теперь-то я понимаю, что, наверное, начал сходить с ума, но тогда… Да, голос снился мне по ночам, но это были тяжелые сны. Я видел себя спящим в комнате, был ее белым светящимся центром, а вокруг меня двигался голубоватый, живой свет. Сон был всегда одинаковым, и я заранее знал, что этот свет вот-вот остановится, застынет, задержав дыхание, а потом упадет и разобьется на острые иссиня-черные осколки. Сверкающе-белый и неприступный, я оставался центром пространства до тех пор, пока эти осколки не были растоптаны. Ничего не было видно, но центром вдруг становилось то место, где были растоптаны осколки.

И оно начинало издали медленно придвигаться ко мне, и, я в этом не уверен, но мне так кажется, с этого момента становился слышен звук голоса. А вокруг моей шеи появлялось ожерелье из острых, продолговатых камней. Камни были вначале черными, но постепенно краска сходила с них, смешиваясь с белизной моего лица. Наконец разделение становилось полным, ниже ожерелья тело оставалось ослепительно белым, выше — лицо превращалось в отвратительную серую маску из сырой глины, которая начинала дрожать, а потом медленно раскалывалась.

Я наклонялся вперед и видел длинную улицу с высокими домами, сложенными из чудесных нежно-зеленых камней. Но никогда, никогда мне не удавалось выйти на эту улицу. Как только я пытался это сделать, появлялся барьер, баррикада из голубоватой пыли, которая впивалась… которая ранила меня. А если я пытался прорваться, пыль поднималась выше и становилась острее, так что уже и увидеть улицу было нельзя.

Невозможно поверить, но после этого я сразу просыпался, мне кажется, даже раньше, чем сон окончательно исчезал. Весь день он меня не беспокоил, весь день меня занимал голос, читавший новости, и приготовления к процессу слушания.

Наконец наступила та ночь. Сон развивался, как всегда. Я был там, сияющий, неприступный, — свет дышал и застывал, как прежде, пыль появлялась, все было растоптано. Все шло нормально. Ожерелье легло на мою шею, лицо приобрело уродливую окраску, маска раскололась, и из отвратительной раны появилась улица, восхитительная, как всегда; и, как всегда, я попытался выйти. На самом деле попытки эти со временем обрели форму ритуальных движений, на самом деле я больше не пытался выйти, страшась жалящей пыли, которая при малейшем движении отталкивала меня. Но на этот раз пыли не было, я мог выйти на улицу, но боялся.

Когда получаешь что-то, о чем долго мечтал, то поначалу пугаешься. За исключением зеленого цвета домов, это был обычный мир, но что-то было наброшено поверх него, какой-то флер невыразимой нежности, которая понемногу победила мой страх и привела это место в восхитительное движение. Я запел, я купил цветы, да, и вдруг я понял, что ничего особенного в этом городе нет. Просто вещи становятся такими, когда ты счастлив, подумал я, мир всегда такой, мы сами окрашиваем его в цвета страха и несчастья — на самом деле мир всегда такой. Поэтому, — голос за занавесью дрогнул, — еще и поэтому его так трудно описать, что я сам должен это описывать, а мир тем временем отбирает у меня цвет.

Я спросил себя, почему я должен быть счастлив в этом мире. Дома были узкими и высокими, на подоконниках стояли горшки с золотыми шарами и геранью, но ведь так выглядит любой город.

Постепенно улицы становились уже, а дома — ниже и старше.

И тут я встретил райскую птицу.

«Привет, Жанет», — сказал я.

Но Жанет неподвижно смотрела мертвыми бусинками глаз. (Дети скакали по тротуару, уличный музыкант играл, и ему бросали деньги, все было как в любом другом городе.)

«Долго ли ты стоишь в этой витрине? — продолжал я. — Ты успела запылиться, впрочем, прошло довольно много времени с тех пор, как мы с Мэри Джейн здесь, перед витриной, где ты стоишь в окружении толстых монстров мистера Лэйса, поклялись друг другу в Верности До Самой Смерти.

О, Жанет, не старайся казаться мертвой, ты же наша подружка, печать, скрепляющая наши соглашения, снисходительная слушательница наших монологов.

В конце концов, благодаря тебе мы с Мэри Джейн познакомились, когда, прижавшись носами к стеклу, смотрели как мистер Лэйс ставит тебя в витрину».

«Это ужасно», — сказала Мэри Джейн.

«Да», — согласился я.

«Может, купим ее?» — И мы решили купить тебя и вошли внутрь. Я помню сухой, перехватывающий дыхание воздух, звон колокольчика над дверью и быстрые шаги мистера Лэйса.