Затонувший ковчег - Алексей Варламов

Однако был среди посетителей колдаевского вернисажа один необычный человек. Фамилия его была Люппо, а звали Борисом Филипповичем. Колдаев обычно покупал у него старинные иконы, причем без всякого риска нарваться на подделку и по достаточно разумной цене. Скульптор высоко ценил его вкус и, хотя Борис Филиппович не принадлежал к Ордену, показывал ему обычно все новые работы, прежде чем представить их на общее обозрение. Соблазнительные формы женского тела никогда не подавляли у Люппо острого эстетического чувства. Его суждения были точны и оценки верны, как у евнуха, принимающего в гарем новую девушку. Во многом благодаря Борису Филипповичу колдаевская коллекция имела такую высокую репутацию среди ревнителей женской красоты. На сей раз, приценившись к иконе семнадцатого века, Колдаев стал угощать своего эксперта новым поступлением.

— Откуда это у вас? — спросил Люппо, бросив быстрый взгляд на фотографию, и у него непроизвольно задергалось левое веко.

— Что, хороша? — Колдаев довольно засмеялся: поразить взыскательного Бориса Филипповича своими творениями ему еще не удавалось ни разу. — Вы посмотрите, какое потрясающее и искреннее выражение стыда в глазах и какое нежное тело! Сколько я ни просил других девушек изображать смущение, у них не получалось. Все равно чувствовалась фальшь. А здесь все настоящее. Представьте себе воровка с Московского вокзала, а глаза — как у святой!

— Она действительно святая, — сказал Люппо очень серьезно.

— Вы ее знаете? — удивился скульптор.

— Она хотела, чтобы вы ее фотографировали?

— Кажется, на сей счет у нее имелись предрассудки.

— Фотографирование обнаженной женщины против ее воли похоже на изнасилование. Но то, что сделали вы, называется святотатством.

— Борис Филиппыч, вы меня не пугайте. Святые воровством не занимаются.

— Откуда вам знать, чем занимаются святые? Голодному воровать не грех. Грех на этом наживаться.

— Может быть, вы и правы, — примиряюще сказал ваятель. — Но пусть мою коллекцию грешниц украсит хоть одна праведница.

— Вот что, продайте мне эти фотографии и негативы, — даже не улыбнулся Люппо.

— Я не продаю свои работы. — Скульптор слегка покраснел.

— Я вам хорошо заплачу.

— Деньги меня не интересуют.

— Я поменяю их на любую икону.

— Это становится интересным. Зачем вам фотографии?

— Тогда не хочу, чтобы вы их кому-нибудь показывали.

— Ценю вашу щепетильность. И все же мой ответ — нет.

— В таком случае я буду вынужден прекратить наше знакомство.

Колдаев убрал фотографии в пакет.

— Что ж, если дело так серьезно, то даю вам честное слово, что никому их не покажу. Вас это устроит?

— Я бы предпочел иметь снимки при себе.

— Я и так вам много уступил. Что будете пить?

— Сок.

Хозяин пожал плечами, открыл бар и достал бутылку.

— Знаете, Борис Филиппыч, — сказал он, цепляя на кончик вилки соленый рыжик, сколько лет мы с вами знакомы, я ничего не могу понять. Странный вы, ей-богу, человек. Я вас иногда даже боюсь. Вина вы не пьете, в хорошей еде толка не понимаете, женщинами не интересуетесь, наркотики не употребляете, к деньгам и дорогим вещам равнодушны. Разве что табак любите, но, согласитесь, для полнокровной жизни этого мало.

Люппо поморщился.

— Что вы понимаете в полнокровной жизни?

— Да мне как-то жаловаться не приходится. Во всяком случае, удовольствий хватает.

— Для художника признание убогое. Хотя в ваших устах оно меня не удивляет.

— Вы хотите меня оскорбить?

Борис Филиппович достал трубочку.

— Вы никогда не задумывались о том, почему в той же живописи, архитектуре или литературе нет ничего близкого к уровню средневековья или Возрождения? Ни одного из художников нашего времени рядом нельзя поставить с Леонардо или Микеланджело. Ни одно современное здание не сравнится с храмом Покрова на Нерли, ни один писатель — с Шекспиром.

— И почему же? — спросил Колдаев насмешливо. Его всегда забавляло, когда он слышал дилетантские рассуждения об искусстве.

— Людская порода измельчала. Чем больше нас становится, тем меньше удельного веса таланта выпадает на долю каждой человеческой особи. И вот результат. Модный фотограф спекулирует женским телом, успешливый скульптор наживается на человеческом несчастье только ради того, чтобы получать как можно больше удовольствия.

— Ну и что?

— Удовольствие — слишком примитивная вещь, чтобы делать его своей целью. Наслаждение от женского тела обычно преувеличивают, алкоголь и наркотики просто затупляют ощущения, обладание дорогими вещами лишает людей воли. Хотя большинство сейчас именно к этому и стремится.

— Не понимаю, что в этом плохого? — повторил скульптор, скрывая досаду.

— Вам сорок лет, и вы не создали до сих пор ничего стоящего. И никогда не создадите. Ваш потолок — потакать инстинктам похотливых самцов.

— Вы забываетесь!

— Я намеренно вас оскорбляю, потому что вы оскорбили меня, и даю вам понять, насколько это оскорбление сильно. Неужели же вам мало разнузданных девок, что вы силком заставили сниматься эту несчастную?

— Если вы такой чистый, зачем тогда сюда приходите, да еще советы мне даете?

— Я хочу вам помочь, — ответил Борис Филиппович очень серьезно. — Ваша душа грязна, но не мертва. Вам была послана святая отроковица. Послана для того, чтобы вас остановить. Но вы этого не поняли и осквернили ее образ.

— Ну вот что, — сказал Колдаев, зевнув, — мне эта мистика порядком надоела. Я предлагаю вам пари. Я вылеплю вашу святую в обнаженном виде, и поверьте мне: моя работа ничем не уступит Микеланджело. Если я выиграю, то сделаю с этими фотографиями все, что захочу, если проиграю — отдам вам.

— Вы только зря потратите время.

Гроссмейстер налил еще водки и подумал о том, что зависть — один из отвратительнейших пороков, хотя до этой встречи он менее всего был склонен подозревать в зависти Бориса Филипповича. И еще пожалел о том, что связал себя словом и не сможет никому показать новые работы. Но идея вылепить обнаженную воровку неожиданно его захватила.

Глава IV. Скульптурный гамбит

Вечером Колдаев поехал на Московский вокзал. Там было шумно и людно, торопливо проходили нарядные мужчины и женщины с добротными дорожными сумками и чемоданами, слышалась иностранная речь, и раздавался смех. Но, когда все дорогие поезда, которыми ездил в Москву обычно и он, ушли, залы ожидания наполнились совсем другой публикой. Бледные, худо одетые, утомленные его соотечественники сидели на лавках, уронив головы. Колдаев бродил по вокзалу час, другой, третий, пока не зарябило в глазах, и это бесцельное блуждание настроило его на философский лад.

«До чего же отвратительное место! — подумал он, продираясь между чемоданами и спящими на полу людьми. — И почему они так живут, почему терпят и сколько станут терпеть еще?»

Безумные многочасовые очереди в кассы и в буфет, женщины в очереди в туалет, женщины на его фотографиях — унижение и красота, как все здесь переплелось. Потом они поедут в переполненных общих вагонах, с детьми. Запах колбасы, чеснока, соленых огурцов, крутые яйца на газетке. Сколько дней они так живут и сколько дней жила здесь эта Маша и так же стояла в унизительной женской очереди! Он вдруг подумал, что, ощущая себя частью элиты, не зная бытовых неу-добств, грязных запахов, толкотни, спертости, он не знает и своей страны и никто из его гостей ее не знает. Их мир с момента рождения в привилегированных родильных домах до похорон на специальных кладбищах отгорожен от этих залов ожидания и очередей, и теперь Колдаеву подумалось, что в этом было что-то неправильное.

— Мужчина, ищете кого?

— Что? — Он с трудом очнулся от красивых мыслей.

Симпатичная, совсем не похожая на вокзальную проститутку, пухленькая рыжеволосая девица в мини-юбке тронула его за рукав. Говор у нее был мягкий, южный, а голос — глубокий и низкий, какой всегда волновал его в женщинах.

— Может, я сгожусь?

Колдаев задумчиво посмотрел на нее.

— Ты здесь часто бываешь?

Девица недовольно дернула головой.

— Ну и что? Я, между прочим, с кем попадя знакомиться не стану. Мне…

— Пойдем, — сказал он, не дослушав.

Все было, как день назад, с молоденькой девушкой он поднимался по ступенькам своего дома. Сколько же он их сюда переводил: блондиночек, брюнеток, студенток, художниц, школьниц, учительниц, продавщиц, поэтесс и артисток, совсем молоденьких и замужних, русских, украинок, эстонок, евреек, иностранок! С иными он продолжал иногда встречаться, но ни одна его так не зацепила, как эта «святая».

— Ничего себе! — присвистнула девица, развалившись в кресле, так что юбка задралась до черных шелковых трусиков. — И вы тут один живете?