Жанна дАрк из рода Валуа - Марина Алиева

Он, наконец-то, обхватил голову руками и уткнулся локтями в колени.

– Или моя матушка величайшая провидица, или она не ведает, что творит, и горько пожалеет со временем!

– Она ведает, – печально откликнулся отец Мигель. – И то, что всё вершится в соответствии с пророчествами, сделанными когда-то и для неё, и для этой страны, говорит только в пользу её действий. Девочки подружились. Они знают друг о друге всё – я это вижу. И вижу так же то, что они принимают это, как должное. Не сегодня – завтра, совершится последнее – они решат объединиться, чтобы вместе совершить предначертанное. Я жду этого и боюсь. Простите моё малодушие и трусость, но, когда это случится, позвольте написать вам, а не герцогине? Её светлость давно не видела девочек, она к ним так не привязана… Вы понимаете, о чем я?

– Да, понимаю.

– Поэтому мне бы хотелось написать именно вам… А вы уже решите, что с этим делать…

Рене тяжело поднялся.

– Пишите, падре. Нам грешно было взваливать на ваши плечи эту ношу, но, ещё более грешно заставлять нести ответственность. Когда матушка поправится, я сам с ней поговорю, и мы сообщим вам о своем решении…

Мигель опустил голову.

– Вы великодушны, сударь. Но есть ещё кое-что, что пугает меня сильнее всего…

– Что же?

– То, что нам предоставлен выбор…

* * *

– … Можете ругать меня за самоуправство, матушка, но я не жалею о том, что съездил и увидел Жанну-Клод, несмотря ни на что! Когда девочки уходили, я спросил её, поправитесь ли вы, и она обещала за вас молиться. Я так обрадовался, словно уже услышал о вашем выздоровлении. И неважно, что вам действительно помогло – снадобье Мигеля или её молитва, теперь вера моя сильнее, чем когда-либо! Но вот беда, только веры недостаточно для прежней уверенной жизни. Надо, чтобы не было и сомнений, а я ими полон!

Рене говорил уже безо всяких опасений – главное сказано. Но на мать все ещё не смотрел. Только без конца прикасался к ларцу с золотой короной, вид и присутствие которой подарили ему безумную надежду на то, что можно обойти страшное предназначение, не подвергая риску тела и души девочек.

– На днях я получил письмо от падре Мигеля… Не сердитесь, что я, а не вы. Это я попросил падре писать прямо ко мне… Они не просто подружились, матушка! Они уверовали друг в друга и вместе собираются вершить то, что предназначено только для одной!.. Но имеем ли мы право допускать их до кровавой бойни?! Прислушайтесь к себе, матушка, что говорит ваше великодушное сердце? Мне было страшно за ту, которую пришлось обучать военному делу, но другая… Кто из нас осмелится помолиться за её чистую душу?..

Рене запнулся и в полном отчаянии махнул рукой.

– Помогите же мне, матушка! Я запутался в этих мыслях! Только вы теперь сможете меня утешить! Но, если и вам это не удастся, клянусь, я пошлю ко всем чертям Ла Файета, герцога Карла, женитьбу и всё, что помешает мне или погибнуть или вырвать победу хоть у самого дьявола, лишь бы это чертово пророчество не свершилось!

– Сын мой, – прошептала мадам Иоланда. – Мой сын…

Она подошла к Рене и, пригнув его голову, прижалась долгим поцелуем к его лбу.

Глаза Рене заволокло слезами облегчения.

– Вы не сердитесь, матушка?

– Сержусь? О, нет. Ты подарил мне великое облегчение, Рене. Такое облегчение, за которое следует отслужить не один молебен… Очень давно, слепой пророк в Сарагоссе предсказал мне две реки, как символ выбора на всю жизнь. Сначала я ошибочно трактовала это пророчество и незачем сейчас рассказывать, как именно. Но, когда отец Мигель заставил меня поехать и посмотреть на девочку в Домреми, сомнения, вроде твоих, не покидали больше ни днём, ни ночью. Две реки – две девочки, одна из которых создана мной, а другая – истинное Божье благословение! Я тоже мучилась вопросом, имею ли право выбирать между ними. Одна могла повести за собой войско по праву королевского рождения и оставаться при этом крестьянкой в глазах всего мира. А другая?.. Кто знает, что за судьбу уготовил ей Господь? И помешаем ли мы, вмешиваясь, или помешаем, не вмешиваясь? На этот вопрос мог ответить только Всевышний. И даже, когда Мигель написал, что девочки подружились, я была рада, но продолжала сомневаться в своём праве выбирать… Теперь ты сказал, что они готовы идти вместе! Значит, выбора больше нет! Господь явил свою волю! И я первая благословлю тебя на любую битву, которая нанесёт нашим врагам обескровливающую рану. Но последний удар, всё равно, должна нанести Дева из пророчества! Последний удар перед настоящей коронацией в Реймсе, потому что, только если она будет стоять рядом с дофином, его признают не просто королём, завоевавшим корону, как турнирный приз, а подлинным помазанником Божьим!

Мадам Иоланда накрыла ларец с короной парчой и, словно запечатывая, прижала её сверху ладонями.

– Истинным помазанником.., – пробормотал Рене. – В Шато д’Иль я видел записи, которые делает эта девочка. Они, как Реймское евангелие, которое никто не может прочесть…

– Вот видишь! Было бы нам всё это явлено, не исполняй мы Божью волю?

– Но которая из двух девочек встанет возле Шарля на коронации?

– Разумеется, та, которая будет воевать, – не задержалась с ответом мадам Иоланда. – Настоящая миссия другой раскроется, возможно, позднее, и уже не нами. Мы можем только оберегать, но никак не управлять ею. Но раскроется её миссия не через войну, в этом я уверена. Как и в том, что обе девочки должны быть возле Шарля. Одна, зримая, как сестра по крови, а другая – по духу высшей власти, невидимая, как святой дух в коронационном елее. И тогда Франция обретёт, наконец, короля, при котором достигнет величайшего процветания. А вы, мои дети, будете спокойно править в своих герцогствах…

Франция. Венсен

(31 августа 1422 года)

Высокие жёсткие подушки сползли, давили под спину и словно ломали её. Хотелось сменить положение, но не было сил. Как не было их и на то, чтобы кого-нибудь попросить. Тонкая полотняная рубашка взмокла от пота, облепила пылающее жаром тело и жгла, словно власяница. Но это было уже всё равно, потому что хотелось только сменить положение, чтобы облегчить спину.

«Я что умираю?.. Вот так, скоро и просто, от обычной простуды, как какой-то простолюдин? Как раб, из последних сил добравшийся до своей постели с пашни, которая составляла весь смысл его существования? Я?! Желавший дожить до седин, чтобы передать потомкам крепкое государство мной же образованное? Я умираю?!!

Но зачем тогда было дразнить меня чудом славнейшей победы? Договором о величайшей мечте, до которой оставался всего шаг? Скорым рождением наследника – этой благодатью продления рода и первым побегом новой династии? Зачем?! Леопарды и лилии сплелись на мантии… Только на мантии они дружны… Но нет, и там продолжают грызть друг друга – вон сколько крови! Она сама, словно мантия, течёт по плечам. И горячая, горячая, горячая…

Может быть, я еретик, и Господь повелел сжечь меня?

И вот, я горю!

Но пламени нет. Значит, я не еретик – оно меня не коснулось! А горит всё вокруг. Это дома в Мо… Или в Мелене? Нет, это Арфлёр… Или Руан? Я уже не помню, как они выглядели, только стены, стены и стены.

Глухие стены, которые надо было пробить.

Как злое сердце, отбивающее…

Что?

Мои последние минуты?!

Нет, я ещё жив! Господь всемогущий, ты ведь не пронзишь огненным мечом того, кто готов сдаться в плен? Мой выкуп драгоценнее любого другого – два могучих королевства…

А-а-а, нет, это я отдать не могу…

Это принадлежит моему сыну – Твоему помазаннику… Ты ведь дашь ему жизнь долгую и счастливую, да, Господи? А мне…

Мне тоже нужна жизнь!

Я уже взял очень много разных, но разве то были жизни? Мне нужна моя, чтобы закончить…

Я что, опять пылаю? Или это боль в спине, жгущая, как огонь? Хоть бы кто-нибудь… Ведь стоят, вон там, в углу… Трое стоят и смотрят. Чего они ждут?

Когда я умру?

Эй, вы… Кто такие? Почему возле меня французские монахи?!

Ах, да… Это те.., из Мо… Даже не пытались бежать… Говорят, за них просил каждый, кого мы отправили на казнь. Милосердные утешители осаждённых… Вы и меня пришли утешить? А я не при чём… Мне было всё равно… Это Кошон, мой французский советник… «Кошон», кажется, «свинья»? Конечно, свинья! Французская свинья рылась под дубом и отрыла три трюфеля. А потом сварила их в котле… Нет, не в котле! Там была тюрьма, а в ней очень жарко… Да, жарко, как в моём теле!

Тело – тюрьма для духа…

А если дух в тюрьме, значит, он тоже не желал сдаваться?

Но кому?

Тому, кто требовал смирения?

Выходит, я всё же, еретик?

А, чёрт побери, какая разница?! Я был велик и тоже мог себе позволить делить на правоверных и еретиков. Но хрипели и корчились в муках и те, и другие… Умирают все одинаково.