Среди лесов - Владимир Тендряков

В такие промозглые дни все, как личного счастья, ждут первого снега, чтоб закрыл он скучную, отцветшую землю.

Но в последние дни осень вдруг неожиданно хорошеет. Ударяют морозы, чугунно звенят под подковами лошадей дороги, каждая ветка, каждая травинка обрастает пушистой шубкой инея. И со стороны кажется — уже не убогие щетинистые кусты, не голые леса, вместо них вырастает за одну ночь пышное сказочное кружево. Реки покрываются прозрачным тонким льдом. Издалека не заметишь — вода как вода, но по берегу, торопясь, спотыкаясь на заржавленных «снегурочках», проковылял паренек. Голова его, как в колодке, туго стянута поверх шапки материнским полушалком — не повернуть ни вправо, ни влево. Вот паренек ступил с берега, оттолкнулся, кинулся вперед на эту воду и, испустив победный визг, понесся. Лед гнется, сердито кряхтит под ним, а он, выписав незамысловатый крендель, останавливается на середине, пробует коньком лед и кричит на берег своим товарищам:

— Да-а-вай! Ядрен, как железо! Не прошибешь!

Дня три, а то и с неделю красуется так осень…

В пятнадцати колхозах более восьмисот гектаров хлеба ушло под заморозки. На эти так и оставшиеся неубранными поля совершают «экскурсии» ученики из соседних школ. Вооружившись корзинами и ножницами, они ходят по ломкой на морозе соломе и обстригают уцелевшие колоски — спасают что можно. В таких колхозах невесело.

Зато там, где уборка прошла во-время, от токов по морозному воздуху разносится веселый стук молотилок, там домолачивают остатки, уже не спеша, в запас. У колхозных амбаров людно; покуривают, беседуют, покрякивают от мороза, с особой охотой помогают друг другу навалить на подводы мешки с зерном — идет раздача хлеба на трудодни.

В райкоме, словно перед грозой, затишье. Никто не упоминает о деле Трубецкого. Паникратов, осунувшийся, небритый, уже не столько для того, чтоб «выправить положение», сколько для очистки совести, летал из одного отстающего колхоза в другой на своем «козлике» и в каждом правлении с тоской ждал: вот-вот раздастся телефонный звонок — вызов в обком.

Роднев до самых последних дней, как и все, ездил по отстающим колхозам, подгонял с уборкой, выискивал возможности спасти хлеб и чувствовал бессилие — нет, не так нужно работать, не так!..

В один из тех дней, что стоят на переломе осени на зиму, Родневу позвонил в райком Трубецкой.

— Матвеич, давно хочу с тобой встретиться. Помнишь, обещался мне на охоту сходить? А? Завтра воскресенье, рыбу глушить по ледку пойдем. Я уж наказал своим, по пути заедут.

Роднев согласился.

На другой день, утром, они, одетые в старенькие шубейки, вооруженные топорами и тяжелыми деревянными молотами — «бухалами», шли между обрывистых берегов Важенки. Холодное солнце масленисто блестело на томном льду. Лед был настолько прозрачен, что, когда приходилось с мелкоты, где под ногами желтел песочек, переходить на глубину через черные ямы омутов, невольно по спине пробегали мурашки.

Лед нет-нет да и потрескивал под ногами и даже где-то лопнул — ухнул гулким выстрелом, на полреки прошла трещина.

— Куда мы идем? — спросил Роднев.

— Завозинские перекаты знаешь? Вот туда.

Изредка Трубецкой снимал с плеча «бухало» и легонько поколачивал об лед. Лед отвечал гулко и грозно.

— Поет, — с лукавинкой в глазах сообщал Трубецкой.

Встречались огромные, метров по пятьдесят длиной, полыньи, целые озера. Здесь их называют «лягами». Над угольно-черной водой ленивыми клубами шевелится холодный пар. Некоторые ляги не затягиваются в самые лютые морозы. Тогда они видны издалека — тяжелое морозное облако лежит над упрямой водой. В этих местах опасно летом купаться — бьют родники, и вода здесь, наперекор природе, летом холодная до ломоты, а зимой — куда теплее, чем в любом другом месте.

Встречались и нагромождения шуги. Изъеденные, избитые льдины, когда-то неистово боровшиеся друг с другом, так и застыли в момент схватки, сцепившись, навалившись одна на одну.

Долгое время шли молча. Наконец, Трубецкой ударом «бухала» разбил вмерзшую торцом льдину и, разогнав по речной глади сверкающие осколки, спросил:

— Я слышал, ты осуждал меня, вроде в чем-то я не нрав?

— Осуждал, — ответил Роднев. — Не по-партийному ты поступил.

— Это как понимать? Я считаю: первое достоинство партийца — честность и прямота. Я Паникратову, не виляя, сказал, что думаю о его работе, в лицо сказал, не покривил. Что ж поделаешь, когда ему мои слова, что коню плетью промеж ушей.

— Ты, прежде чем Паникратову сказать, выгнал на глазах у всех работника райкома из колхоза да кричал встречному и поперечному: мол, райкомовцы — «портфельщики», райкомовцы — «толкачи».

Трубецкой на каждом шагу сердито опускал на лед тяжелый чурбак «бухала».

— Что ж, научите… Покажите секрет, как критиковать. Я, например, по простоте душевной считаю: правду-матку в глаза резать — самая лучшая критика. Беда наша, что много подхалимов еще живет, у них на глазах у начальства язык на правду не поворачивается, по углам только шепоток пускают.

— Правда-матка, — усмехнулся Роднев. — Вот, скажем, обидишь ты кого-нибудь — пошлешь на общественный ток, а ему как раз нужно везти хлеб на мельницу, он и начнет кричать: «Почему ты, председатель, сам не идешь молотить?» Тоже, верно, про себя считает — режет правду-матку в глаза. Ведь можно смело резать в глаза и отстаивать узко личные интересы.

— Выходит, я отстаивал личные интересы? — ощетинился Трубецкой.

— Не совсем… Ты — председатель одного из лучших колхозов, ты, что скрывать, чувствуешь превосходство над всеми. А помочь райкому не хочешь. Ушел с головой в интересы своего колхоза, доволен им, наслаждаешься. Задел эти интересы райком, ты и резанул, не раздумывая, правду-матку. А поможет ли это райкому или повредит — тебя не заботит. У тебя интересы только своего колхоза.

Впереди показались Завозинские перекаты, и разговор оборвался.

Завозинские перекаты сейчас казались величаво спокойным озером, в зеркале которого то там, то тут вкраплены песчаные угловатые островки, смерзшиеся на морозе до крепости камня. Вся глубина в этом месте чуть выше щиколотки, а в двух-трех рукавах — не глубже колена.

— Летом тут, должно быть, хариус берет славно, — сказал Роднев, оглядываясь кругом. — Сильная рыба, любит напор и при слабом течении не живет, умирает. Не по характеру.

Они покурили и разошлись. Трубецкой — молчаливый, замкнутый. Роднев — возбужденный предстоящей охотой.

Каждая охота захватывает по-своему… Прошло лет пятнадцать, а помнит Роднев, да и вряд ли когда забудет, как его обдало жаром, когда он увидел на молодом снежку четко отпечатанный вывернутый след медведя, которого несчастье выгнало из берлоги и заставило шататься по лесу. От сладкого ужаса замерло тогда сердце.

Совсем по-другому замирает сердце, когда слышишь прерывистый, усталый лай собаки и, сжимая ружье, ждешь — вот-вот вырвется из кустов беляк, меченный по спине невылинявшей летней шерсткой. Какой обидой ожжет, когда увидишь сквозь клочья дыма, как стрельнет в сторону заяц, которого миновал заряд дроби.

По сравнению со всякой другой охотой глушить рыбу осенью — просто приятно. Здесь нет острых переживаний, здесь удача не опьянит и неудача не вызовет досады и на себя и на весь мир. Здесь все проще и все необыкновеннее.

В сухой мгле низко над землею плавает неяркое расплывшееся солнце. Его лучи не только не греют, а, кажется, даже обжигают морозом. Вокруг — непривычная природа: пушистые белые кусты, затейливого узора деревья, а внизу гладкий, прозрачный — только в сказке можно читать о таком — пол, и ты по нему идешь без всякой осторожности, даже ради удовольствия портишь иногда — бьешь крюком, царапаешь; жалеть нечего — природа богата и щедра, такого добра у нее хватает.

Между прозрачным полом и песчаным дном несется вода, она невидима, и только случайно промелькнувшая соринка откроет тайну, что внизу беспрерывное торопливое движение.

Но ты не просто любуешься, ты ищешь, твои глаза внимательно прощупывают каждый кусочек песчаного дна. И вот она! Подо льдом темная спина рыбы. Она видна вся от широкой головы до хвоста, который лениво и неохотно шевелится. Не надо спешить — в холодной воде рыба вяла и равнодушна, она не уйдет… Она — твоя! Лежит под алмазной крышкой, в жидком струящемся янтаре, нужно только достать.

Не торопясь подымай над головой молот. Бей! Но бей не в середину, а ближе к голове рыбы… Удар! На льду остается ровный, как блюдечко, кружок. Сахарными кристалликами мерцает его поверхность, во все стороны разбежались трещинки, замутили прозрачность льда. Видно, как рыба нехотя переворачивается белым животом вверх, ее подхватывает течение и несет, ударяя то о дно, то о лед. Теперь топор в руки, обгоняй уплывающую рыбу и руби ниже по течению прорубь, руби быстрей, не жалей сил.