Серая мышь - Николай Омельченко

Дежурившие на взгорье дороги Юрко Дзяйло со своими дружками замахали руками и огласили пьяными голосами всю округу:

— Едут! Едут!

На дорогу вышли старший Дзяйло, отец Юрка, несколько местных прихвостней и поп, отец Стефан. Дзяйло-старший выталкивал вперед себя свою племянницу в украинском национальном костюме, с хлебом и солонкой на белом вышитом рушнике. Лицо ее было бледно от страха и волнения. Сзади нее стоял отец Стефан с крестом в руках. У края дороги пугливо жалась толпа людей. Оставляя за собой длинный серый хвост пыли, к селу быстро приближалась черная легковушка, новенький бронеавтомобиль и десятка полтора мотоциклистов. Сбавив скорость, колонна остановилась, из легковушки вышли трое немецких офицеров, дивчина с поклоном протянула им рушник с пышной белой паляницей и солонкой на ней, а стоявший рядом Дзяйло, тоже поклонившись, сказал, что украинский народ и все жители села рады приходу немецкой армии, освободительницы от большевистского ига. На лицах людей я не заметил особой радости, скорее — настороженное любопытство, смешанное со страхом. Никто из них не знал, с какой целью пришли сюда эти чужие люди в зеленых мундирах, с пулеметами и автоматами, но я уверен, что в душе каждого жила переданная с материнским молоком неприязнь к завоевателям, кто бы они ни были, откуда бы и с какой миссией не явились.

Дзяйло-старшего немцы назначили старостой, а Юрко стал начальником полиции. Поначалу полицию возглавил какой-то чужак, Крамаренко, бывший интендант Красной Армии, добровольно сдавшийся в плен и чем- то услуживший немцам. Он был украинцем из восточных областей, жил до войны в каком-то маленьком городке и говорил на суржике, мешая русские и украинские слова. Кичился тем, что его отца упекли в Сибирь чекисты, а он ярый ненавистник большевиков и Советской власти.

— Но тебя большевики не очень-то обидели, — как-то по пьянке сказал ему Юрко, который ходил у него в заместителях, — командирские кубари повесили.

Говорят, за эти слова Крамаренко едва не убил Юрка, даже пистолет выхватил, но Юрко глянул на него таким тяжелым взглядом, что тот сразу же остыл. Дружки Юрка, ставшие, как и он, полицаями, тоже похватались за свои карабины. Скорее всего, поэтому Юрко и остался жив. Крамаренко был жесток и мстителен и, конечно, не простил бы Юрку этой выходки, но вскоре начальника полиции нашли мертвым в хате, где он жил. Засов двери был открыт, значит, Крамаренко впустил к себе кого-то из знакомых или близких. Ран на теле не оказалось, лишь на шее синело полукружье от удавки.

— Туда ему и дорога, катюге, — сказал мне Юрко. — Ты бы видел, как он над твоей Вахромеевой знущался. Что тот москаль. Да он, видно, и был москалем, потому что, когда тыкал ее ножом, матерился по-русски. Свой своего, — злорадно хохотнул Юрко, — все они, москали, самоеды.

— А мы разве не такие? — вспомнил я свою добрую помощницу, никому никогда не причинившую зла Наталью Григорьевну и проникся к Юрку обычной неприязнью.

— А что мы? — насторожился Юрко.

— И мы своих же, да как еще люто и жестоко.

— Ты про кого это?

— Про семью Мирчука.

Яков Мирчук был у нас секретарем сельсовета, из бедняков. Родители его — не пьяницы и не гуляки, а всеми уважаемые люди; бедность у них была от малоземелья и многодетности — девять ртов кормили старые Мирчуки и всех, как говорится, вывели в люди — дети жили в городе, выучились, стали фельдшерами, агрономами, учителями. Младший Яков, как и полагалось, остался в отцовском доме охранять родительскую старость. Отец за полгода до войны умер, осталась мать- старушка, ходившая за детьми Якова, — жена его Настя работала поначалу дояркой в недавно образовавшемся колхозе, а последнее время заведовала фермой и дома почти не бывала, как и сам Яков. За несколько дней до войны Якова пригласили в область на курсы, там его и застала война. Почему он не успел вернуться в село до того, как пришли немцы, мне до сих пор неизвестно. Крамаренко, Юрко и другие полицаи дожидались, что Яков объявится, а когда поняли, что его не будет, ворвались ночью в хату Мирчуков, вывели за село мать Якова, его жену и троих детей, самому старшему еще и семи не было, и там же, в яру всех застрелили и закопали. Соседи Мирчуков слыхали, как, узнав куда их ведут, причитали и плакали женщины, умоляли полицаев пощадить хотя бы детей.

— Жена Якова с большевиками якшалась, — зло бросил Юрко, — и на моего батька доносила. У меня с ней были свои счеты. А Мирчучиху и детей не я порешил, то все Крамаренко.

— А ведь трое хлопчиков были украинцами, и неизвестно, кем бы они еще стали…

— Ну, потекли интеллигентские слюни, — неприязненно сказал Юрко. — Тебя вот назначили политическим воспитателем, а ты не помнишь самого простого, но главного указа нашего провода; ликвидировать надо не только чужеземных врагов, но и своих, которые стали изменниками нации. Это отродье вырастет и мстить будет, никогда не стать им настоящими украинцами.

В моем дневнике сохранилась запись о последней встрече с Вахромеевой.

…За день до начала войны Наталья Григорьевна повезла наших школьников во Львов на экскурсию, хотела ознакомить детей с архитектурой и музеями древнего украинского города. Наши ученики впервые ехали на такую экскурсию, все мы волновались за них и за сопровождающих — шутка ли, не с двумя-тремя ехать, а с целым классом шаловливых ребят, никогда не видевших большого города. Я заранее написал своему знакомому директору школы, чтобы он похлопотал в гороно об устройстве в его школе общежития для наших детей, и вскоре получил ответ, что все готово, — выделена классная комната, занесены матрацы, договорено с соседней столовой, приезжайте. Возглавить эту экскурсию мы доверили самой опытной из нас, Наталье Григорьевне. В помощники ей дали пионервожатую из нашей же школы. Там и застала их война, но домой они не спешили, видимо, Вахромеевой не верилось, что немцы так скоро войдут во Львов, а затем оккупируют Украину. Слишком сильна была ее вера в непобедимость Красной Армии, так уж Наталья Григорьевна была воспитана, и это погубило ее… Война стремительно охватила все вокруг, и попасть с детьми на поезд

Вахромеева не смогла. Шли домой пешком следом за немецкой армадой. Видели повешенных и расстрелянных. Пионервожатая знала, что Вахромеева коммунистка, и не раз предлагала ей остаться где-нибудь, где ее не знают, не возвращаться в село, обещала сама довести детей, но Наталья Григорьевна и слушать не хотела. «За детей отвечаю я». То же самое сказала она мне, когда я ее спросил, зачем она, коммунистка, вернулась: могла бы не дойти хоть километр до села. «Не могла, — ответила она, — я должна была вернуть детей их родителям живыми и невредимыми». Это она сказала уже после, когда пришла ко мне за советом, как ей быть дальше.

— Немедленно уходите, — посоветовали мы с Галей. Собрали ей кое-что в дорогу, я дал ей адреса своих знакомых в дальних селах и в Ковеле. Она оставила мне адрес своей матери и сестры. «На всякий случай, если что случится…»

Случилось! О том, что она вернулась, узнало сразу же все село — на экскурсию ездили братья и дети полицаев. В моем доме ее, видимо, брать не посмели. Как только стемнело, я проводил ее до окраины села. Было тихо, так мирно пахло травами, полем, еще не паханной в этом году землей, которую так полюбила Вахромеева. А у яра ее уже ждали…

Тревожное то было время, злое и жестокое. Но разный люд почему-то тянулся именно в наши места, наверное, дальше было еще хуже. Нас немцы посещали редко, бывали только проездом; властвовали у нас полицаи; сами рядили и судили, сами же вешали и стреляли. Человек мог и не совершить никакого преступления ни против немцев, ни против оуновцев, к которым принадлежали все полицаи во главе с Дзяйло. Карали не только за то, что человек был против нового порядка, не поддерживал украинских националистов и их идеологию, а за то, что он был другой национальности — поляк, еврей, русский. Интеллигентов тоже не щадили. В те дни к нам дошла страшная весть о том, что во Львове было уничтожено более трехсот видных профессоров, академиков, писателей, большинство из них были поляками. В нашем селе поляков пока не трогали. Правда, в одну из польских семей приехал родственник, бежавший из каких-то краев. Его в тот же день вытащили из хаты — помнится, он был в клетчатых брюках, в старомодной бархатной жилетке и шляпе, — и повели к яру. Его родичи кричали, что он не коммунист, а бывший провизор, но Юрко приказал им замолчать, а провизора так огрел кулаком по голове, что тот потерял сознание и до яра его тащили под руки двое дюжих полицаев.

Повторяю: и все же люди тянулись в наши села, им думалось, что здесь сытнее и безопаснее. Небольшими группами пришли к нам и осели военнопленные, которых почему-то отпустили, они пристали в приймы; некоторых из них полицаи отобрали и увели в яр, — то были русские и один еврей.