Гимназисты - Лидия Чарская

— Хороший молодой человек г. Флуг, — с улыбкой говорит посадница, — совсем хороший, а вот, говорят, евреи…

Она не доканчивает… Оглушительный звонок раздается в прихожей, пугая до смерти глухую хозяйку, улегшуюся спать чуть ли не с петухами.

— Это Каменский! Наверное! Его звонок! — подавляя улыбку, говорит Юрий. Посадница опрометью кидается открывать дверь.

Юрий оглядывает быстрым взором комнату…

Все хорошо… Отлично… Лучше, нежели он ожидал… Посредине стол, накрытый белоснежной скатертью, ломившийся под тяжестью закусок… Дверь в соседнюю комнату, уступленную ему хозяйкой на этот вечер, раскрыта настежь…

И там все прибрано… хорошо… уютно… Окна раскрыты… Ароматный июньский вечер вливается сюда волной…

Юрий успевает поправить занавеску у окна.

— "Привет тебе, приют священный"! — звонким молодым тенорком несется ария Фауста с порога, и Миша Каменский, сияющий и веселый, по своему обыкновению, появляется в дверях.

— Здорово, Юрочкин!

— А-а! Михалка!

Они целуются, задушевно и радостно, точно не виделись пять лет… Потом Миша отступает назад на цыпочках, прижимает руку к сердцу и с самым изысканным поклоном склоняется перед озадаченной швейцарихой чуть не до земли.

— Привет вам, Марфа Посадница! Величайшая из женщин!

— Не извольте браниться, господин Каменский! — обидчиво произнесла опешившая швейцариха.

— Да что вы, Бог с вами, голубушка! — растерялся Миша. — Марфа Посадница всем Новгородом правила, знаменитость в своем роде была.

— Ну да, знаменитость! Ладно, не надуете, таких знаменитостей посадских-то[14] много на улицах ходит, побирается. Насмешники вы и больше ничего!

И как ни старался уверить Миша разобиженную женщину, что Марфа Посадница самому царю во время оно насолила немало, Марфа Спиридоновна все стояла на своем.

— Посадница-де бранное слово, потому что посадские по улицам побираются по гроши.

Так и не удалось ему разуверить обиженную швейцариху. Вновь раздавшийся звонок вовремя прервал их препирательство.

На этот раз пришло сразу человек восемь, во главе с Самсоном, поразившим всех своим франтоватым штатским костюмом и новеньким блестящим цилиндром, едва державшимся на его огромной голове.

Товарищи охали и восторгались, во все стороны поворачивая его.

— Когда же ты успел преобразиться, чучело ты этакий? — изумлялись они.

— А хорошо? — чрезмерно довольный самим собою, ликовал Самсон.

— По правде сказать, не того… На факельщика смахиваешь… Прежде лучше было, — решил Миша.

— Ну да… Сам ты факельщик, — обиделся Бабаев. — Мне иначе нельзя… Я в борцы на лето еду… А борцы всегда в цилиндрах… Обязательно! — тоном, не допускающим возражений, заключил Бабаев.

Новый звонок… Новые гости… Скоро в двух маленьких комнатках набралось столько народу, что буквально яблоку было негде упасть.

— А Флуг не пришел? Где же Флуг? — озабоченно произнес чей-то голос.

— Да, да, в самом деле, где же Флуг?

Флуга не было.

По лицу Юрия промелькнула печальная тень. Он любил маленького еврея за его болезненно-чуткую, благородную душу, и его отсутствие отравляло ему весь праздник. Но предаваться печали было неуместно. Гости были голодны и с чисто товарищескою откровенностью заявили об этом.

— К столу! Пожалуйте к столу, господа!.. — с радушием заправской хозяйки приглашала посадница.

— Благоволите начать, о, великая из женщин!

И Миша Каменский с самым серьезным видом подскочил к Марфе Спиридоновне, предложил ей сложенную калачиком руку и торжественно повел ее к столу.

Здесь он посадил ее на председательское место и с глубоким поклоном по адресу окончательно потерявшейся швейцарихи скромно уселся рядом. Заняли свои места и остальные ариане. Минут пять длилось полное молчание… Молодые зубы работали на славу. Классики воздавали должную дань обильному угощению. Тут было уже не до разговоров… Закуски и яства исчезали с поразительной быстротою. Вдруг негромкий звонок возвестил о новом госте из прихожей.

Марфа Посадница вскочила со своего места и опрометью кинулась отворять дверь.

— Это Флуг! Наверное! — послышались голоса, и все взоры с жадным нетерпением устремились на дверь.

— Так и есть, Флуг!

— Что же ты, Флужка, опоздал, чучело? — посыпались на него упреки.

— Простите, господа, не мог раньше! — извинялся молоденький еврей, дружески обнимаясь с хозяином.

— Да он со скрипкой!.. Вот молодчинища-то! — раздались веселые голоса.

Действительно, под мышкой у Флуга была его скрипка.

— Спасибо, что догадался принести! — тепло произнес Юрий, крепко пожимая руку своего верного друга.

Флуга усадили. Навалили ему на тарелку пропасть закусок и всячески ласкали маленького юношу, умевшего будить большие чувства своей великолепной игрой.

Снова заработали челюсти и снова досталось немало заботы на долю Марфы Посадницы, усердно подкладывающей на поминутно пустевшие тарелки молодежи всякую снедь.

Ели, не придерживаясь строгой системы. Так, после сладкого пирога принимались за колбасу, после колбасы за апельсин, потом за сардины и так далее.

— Речь! Речь! Речь сказать надо! — внезапно поднимаясь и наполняя до краев свою рюмку пивом, кричал Гремушин.

— Комарик, ты, брат, начинай. У тебя голос, как у дьякона в кафедральном соборе.

— Вот леший-то! Да я только по книжке говорить умею! — отмахивался Комаровский.

— Ну, тогда ты, Самсон! Жарь, мамочка!

— У него вся сила ума в руки ушла — чемпионы насчет того… умных слов туго!

— Дурачье! Из зависти вы это! — нисколько не обижаясь, басил Бабаев.

— Господа! — вскакивая на стул, произнес Стась Гудзинский, и его хорошенькое женоподобное личико вдруг сразу изменилось до неузнаваемости все, покрывшись в одну секунду набежавшею сетью старческих морщин, а молодой звучный голос превратился в какое-то нудное скрипенье. — Вы не должны забывать, господа, — скрипел и визжал, как несмазанное колесо телеги, этот голос, — что находитесь еще, так сказать, только в прихожей университета и до действительных студентов, господа, вам еще далеко!

— Ах, молодчинища… Это он Луканьку копирует.

— Вот молодца! — одобрительно зазвучало кругом и громкий хохот покрыл веселую выдумку "Маруси".

— Еще! Еще жарь, Маруська! Мармеладку теперь или Шавку валяй! Шавку лучше, — неистовствовали ариане, — жарь во всю, братец ты мой. — И "Маруська" жарила, охваченная молодым, через край бившим задором.

За Луканькой следовал Шавка… За Шавкой Гном, за Гномом Мотор, словом, весь гимназический персонал, не исключая и сторожа Александра Македонского и истопника Игнатия, "пещерного человека", вечно шмыгающего не совсем опрятным носом. Всем попало на славу. Стась-Маруся отличился, как настоящий артист-комик. Ариане катались, помирая от хохота. Соврадзе, буквально блеял бараном от восторга, свалившись вод стол. Только один человек не смеялся… Против своего обыкновения, тот самый весельчак-хохотун, который без смеха и выдумок не мог прожить минуты, этот самый жизнерадостный голубоглазый человечек сидел под общий смех и шум, со странно сосредоточенным, серьезным и глубокомысленным лицом. Глаза Миши Каменского, обычно искрящиеся молодым лукавым задором, теперь внимательно и серьезно смотрели в угол…

В углу стоял рабочий стол Радина… На столе портрет. На портрете была изображена женщина, кроткая, прекрасная, с вымученным лицом, нежным, в самую душу проникающим взглядом и с белыми, как лунь, волосами над чистым высоким челом. Миша смотрел на портрет Нины Михайловны долго, настойчиво, упорно.

Бог ведает, какие странные мысли витали в это время в голове этого полуюноши, полуребенка, восприимчивого и чуткого, несмотря на свой бурно-веселый, шальной характер.

— Это твоя мать? — робким, далеко не свойственным ему голосом осведомился он у Юрия под общий смех и кутерьму, кивнув головою на портрет.

— Да… это мама! — с заметной гордостью и любовью, внезапно вспыхнувшей в его синих глазах, просто ответил молодой хозяин.

— Господи Ты, Боже мой, славная какая! — искренними горячими звуками сорвалось с уст Миши.

И вдруг он весь преобразился… Глаза его заискрились… Щеки покраснели…

— Молчать! Все молчать, я говорить хочу! — неистово закричал он на весь стол, и зазвенел ножом о стекло стакана. Все смолкло, как по волшебству… Все глаза устремились на общего любимца, каждый заранее предвкушал какую-нибудь остроумную выходку, доподлинно изучив несложный характер весельчака Каменского. Но лицо последнего, против обыкновения, было теперь серьезно… Чуть побледневший, он словно вырос перед ними, и его разом побелевшие губы, дрогнув, раскрылись: