Заговоренные - Лада Миллер

Они такие, что и сейчас, спустя годы, иногда снятся.

Очень скоро вся одежда на мне начала болтаться, как на вешалке, а молока становилось все меньше и меньше. Бабушка ворчала, варила мне на завтрак, как в детстве, манную кашу, сладкую, без комочков, с янтарным озером сливочного масла посередине, но каша оставалась нетронутой, потому что некогда.

Последняя неделя моего стажа в педиатрии проходила в детском приемном покое. Доктор Сингер, заведующий, встретил меня ласково, был он огромный, улыбчивый и ужасно обаятельный. Каждый день он менял галстуки, и были они у него цветные, с неожиданными рисунками – то бегемоты в юбочках, то зонтики над грибами, то зайцы в обнимку с барсуками.

Дети, рассматривая эти картинки, мгновенно переставали плакать и позволяли доктору Сингеру проводить полный и тщательный осмотр их маленьких организмов.

– Самые главные детские враги – кто? – вопрошал он меня в те редкие мгновения, когда в приемном покое было пусто.

– Э-ээ, – мычала я, – вирусы?

– Сама ты вирус, – обижался доктор Сингер, теряя все свое обаяние и добродушие от моей тупости. – Самые главные детские враги – это их родители. Ты погляди, сколько нам везут травм, сколько увечий. А почему они случились? Да потому что родители не смотрят за своими детьми, а если и смотрят, то не видят – чем они занимаются, куда залезают, во что играют. Нарожали.

Он надувался и багровел, «выпускал пар», но тут привозили очередного ребенка, и доктор Сингер бежал и спасал.

– Доктор, мы с женой смотрели телевизор, а Мотя был в детской, потом мы услышали крик, прибежали, оказывается, наш Мотя засунул в нос лампочку. Что же теперь делать?

– Какую лампочку? – Глаза Сингера ползут на лоб.

Мать вытирает слезы, смотрит на мужа, муж вытаращивается на доктора.

– Точно не знаю. По-моему, зеленую.

Доктор Сингер одной половиной лица ободряюще улыбается и подмигивает растерянному малышу с разбухшей левой ноздрей, другой половиной багровеет, косит озверелым глазом на отца ребенка.

– Меня не интересует цвет, – совершенно спокойно говорит он, – меня интересует сама лампочка. И как это возможно в принципе – лампочку в нос?

– Ах, доктор, – всхлипывает мать, – мой муж плохо объясняет. Лампочка маленькая, от елочной гирлянды.

Доктор Сингер наклоняется над ребенком, колдует своими огромными руками, пару виртуозных движений дирижерской палочкой, вернее, особенным пинцетом, и вот уже крохотная лампочка кряхтит и выколупывается наружу, а перепуганный Мотя начинает реветь от облегчения, что все обошлось и, возможно, ему даже не попадет.

Родители хватают Мотю, целуют, обнимают, хватают в охапку, уходят, не оглядываясь. Их можно понять, у нас здесь страшно, хочется скорей домой, вот они и уходят, уходят и уносят с собой Мотю, лампочку и несказанное спасибо, да и бог с ними, лишь бы только смотрели за своим сыном, смотрели, глаз не спускали, потому что мальчишки – они такие баловники.

Я думаю про Даньку, покрываюсь холодным потом от страха за все и вся, вспоминаю, что он с бабушкой, а бабушка у меня – кремень, у такой не побалуешь, и вообще ему только пять месяцев, да и гирлянда наша далеко запрятана.

Доктор Сингер моет руки, отдувается, вытирает пот со лба, поворачивается ко мне и с недоумением спрашивает:

– Скажи мне, пожалуйста, а что такое елочная гирлянда?

Я рассказываю про Новый год и елку, про 31 декабря.

– Все понятно, – говорит он, – вы, русские, раз в год вешаете на ваши деревья лампочки, чтобы они хоть немного напоминали вам иерусалимские оливы, – Сингер вздыхает: – Да, что ни говори, тяжело жить в изгнании, чего только не придумаешь.

Глава семнадцатая

На свадьбу к Фуаду мы поехали на больничном автобусе.

За город выехали быстро, а потом так трясло и раскачивало, что мне вспомнились все прелести недавнего токсикоза. Мы сидели с Иркой и Дуду в задних рядах, пересмеивались – кто от полноты жизни, а кто от отчаянного желания показать, что весело. Илья сидел со своей Людмилой впереди и на Ирку не смотрел.

Перед самой посадкой в автобус, еще в отделении, мы с ребятами успели глотнуть шампанского за здоровье новобрачных, поэтому сейчас смешки и пузырики вылетали из нас на каждом ухабе.

– Только бы нам не заблудиться, – сказал Дуду, поглядев на серьезного водителя, – а то еще не в ту деревню заявимся.

Ирка прыснула:

– Вот смеху-то будет, потом в новостях передадут – ворвался автобус с евреями, захватил арабскую деревню.

– Арабы разные бывают, – отозвался водитель. – Я вот, например, друз. А мы, друзы, знаем здешние дороги лучше, чем вы свои шприцы и таблетки.

– Это потому, что вы в пустыне живете. В пустыне же пусто, а значит, заблудиться невозможно, – продолжала веселиться Ирка.

– Э, деточка, заблудиться можно где угодно, – отозвался водитель, посмеиваясь в седые усы, – а самое страшное – в самом себе.

Я посмотрела на прямые плечи Ильи, на его невозмутимый профиль, вот он поворачивается к жене, наклоняется, что-то говорит, и подумала, что недаром слова «блудить» и «заблудиться,» – однокоренные.

В автобусе нас было человек двадцать, дорога обещала быть долгой, каждый рассказывал что-то свое, под эти рассказы я задремала и сразу же очутилась в своей собственной истории, про которую до сих пор никогда и не вспоминала.

Мне тогда было девять. Вот уже целый месяц, как я жила в санатории для туберкулезников, но вроде как сама больна не была. Родители остались далеко на севере, а бабушка с дедушкой взяли меня к себе – это называлось «откормить заморыша».

Наступило лето, за городом было раздолье, вот туда меня и отправили, а почему к туберкулезникам – уже и не помню. Детки в санатории были особенные, туберкулез у них был необычный – не тот, который с кашлем, а костный, почти все они были или немного хромые, или со спиной перекошенной, а несколько девочек даже в инвалидных колясках.

Но никто не дразнился, жили мы дружно, кормили нас кое-как, а больше всего мы любили полдники: приходила повариха, раздавала каждому по бутерброду – душистый кусок хлеба с поджаристой корочкой, тонкий-тонкий слой масла и сыр в капельках пота. Хлеб дышал, сыр потел, мы заворачивали бутерброды кто во что – в косынку или подол платья и бежали на нашу любимую поляну за мрачным корпусом с верандой, чтобы валяться на траве, откусывать, причмокивая, от бутерброда и слушать страшные истории.

Рассказывала, конечно, я. Такие посиделки случались почти каждый вечер, а когда выпадала вечерняя роса и солнце заваливалось за горизонт, нас загоняли обратно, в темные коридоры и спальни, где нас ждал скучный