Мегрэ и мертвец - Жорж Сименон

Как всегда в таких случаях, повсюду распахнулись окна, и в черных прямоугольниках забелели фигуры, встревоженно или раздраженно высовывавшиеся наружу. Послышались первые голоса. Один из полицейских уже подталкивал к машине девицу, выловленную в подворотне и поливавшую его непристойностями. Там и сям раздавались торопливые шаги: люди пробовали удрать и бросались в темные переулки, но напрасно, потому что наталкивались в них на новые полицейские кордоны.

— Документы!

Вспышки карманных фонариков озаряли подозрительные физиономии, засаленные паспорта и удостоверения личности. В окнах маячили старожилы квартала, давно приученные к тому, что в такие ночи долго не удается заснуть, и наблюдавшие за облавой, как за спектаклем.

Самая крупная дичь была уже поймана. Эти не стали дожидаться облавы, которую почуяли с той минуты, когда в квартале убили человека. С наступлением ночи вдоль стен заскользили тени, но субъекты со старыми чемоданами или странными узлами в руках неизменно наталкивались на инспекторов Мегрэ. Среди этой публики попадались всякие: сутенеры, лица, лишенные права проживания в Париже, обладатели фальшивых документов — как правило, итальянцы и поляки без въездной визы.

— Куда направляешься?

— Переезжаю.

— Почему?

О, эти боязливые или налитые злобой глаза в темноте!

— Нашел работу.

— Где?

Кое-кто сочинял насчет сестры, проживающей на севере или под Тулузой.

— В машину!

Арестантский фургон. Ночь в участке и проверка личности. В большинстве случаев голь перекатная с замаранным прошлым.

— До сих пор ни одного чеха, шеф, — доложили Мегрэ, который не двигался с места, мрачно посасывая трубку, глядя на мечущиеся тени и слушая крики, топот бегущих, иногда глухие звуки ударов кулаком по лицу.

Больше всего суетни было в меблирашках. Хозяева наспех натягивали брюки и угрюмо ждали в своих конторах; чаще всего они и ночевали там на раскладушках. Кое-кто из них пытался поднести стаканчик полицейским, дежурившим в коридоре, в то время как инспекторы тяжелыми шагами поднимались на верхние этажи. Вот тут разом оживали и приходили в движение все зловонные клеточки дома. Сотрясалась от ударов первая дверь.

— Откройте! Полиция!

Заспанные мужчины и женщины в одних рубашках, бледные лица, испуганные, подчас бегающие глаза.

— Документы!

Все так же босиком, постояльцы доставали бумаги из-под подушки или из ящика комода; порой им приходилось перерывать облезлые старомодные чемоданы, привезенные с другого конца Европы.

В гостинице «Золотой лев» на кровати, не доставая ногами до пола, сидел совершенно голый мужчина: его партнерша-проститутка предъявила свой регистрационный билет.

— А ты?

Мужчина таращился на инспектора, явно ничего не понимая.

— Паспорт?

Мужчина не шелохнулся. Тело его, поросшее густыми черными волосами, казалось из-за этого особенно белым. Соседи по лестничной площадке со смехом глядели на него.

— Кто он? — осведомился инспектор у девицы.

— Не знаю.

— Он тебе ничего не говорил?

— Да он слова по-французски сказать не может.

— Где ты его подцепила?

— На улице.

В предварилку! Мужчине сунули в руки его одежду. Знаком показали: «Одеваться!» Он долго не понимал, пытался спорить, чего-то требовал от своей дамы — очевидно, деньги назад. Не исключено, что он только нынче вечером приехал во Францию и теперь проведет остаток ночи на набережной Орлож!

Распахивались двери обшарпанных комнат, откуда несло уже не только миазмами, подпитывавшими все заведение, но и запахом жильцов — где недельным, где суточным.

У арестантских фургонов теснилось человек по пятнадцать — двадцать. Девиц поодиночке подсаживали туда, те, что попривычней, перешучивались с полицейскими. Иные плакали. Некоторые для забавы сопровождали реплики похабными жестами. Мужчины сжимали кулаки. Среди них выделялся молоденький бритоголовый блондин, у которого не оказалось документов, зато был револьвер.

Однако и в гостиницах, и на улице происходила лишь первичная сортировка. Настоящая работа начнется в предварилке — может быть, еще ночью, может быть, с утра.

— Документы!

Больше всего нервничали содержатели меблирашек — они рисковали своими лицензиями. Нарушения обнаруживались у каждого: у всех до одного были незарегистрированные постояльцы.

— Вы же знаете, господин инспектор, я всегда соблюдаю порядок, но если клиент появляется в полночь, когда все уже спят…

В «Золотом льве», молочный плафон которого светился ближе всего от Мегрэ, распахнулось окно. Раздался свисток. Комиссар шагнул вперед, поднял голову.

— В чем дело?

Совсем еще юный инспектор, как нарочно оказавшийся наверху, пролепетал:

— Вам, по-моему, лучше подняться самому.

Мегрэ взбирался по узкой лестнице, Люкас — впритирку за ним. Одной рукой комиссар держался за перила, другой — за стену. Ступеньки скрипели. Подобные дома, эти питомники для вшей и блох со всех концов мира, следовало бы снести или, еще лучше, сжечь ее не десятилетия, а еще целый век тому назад.

Номер находился на третьем этаже. Дверь была распахнута, лампа без абажура, до того тусклая, что нить накаливания казалась желтой, освещала пустую комнату, где стояли две железные кровати, одна из них — неразобранная. На полу валялись матрац и жидкие одеяла серой шерсти; на стуле висел пиджак; на столе стояли спиртовка, нехитрая еда, пустые литровые бутылки.

— Сюда, шеф.

Сквозь раскрытую дверь в смежную комнату Мегрэ увидел лежащую женщину, чьи великолепные огненно-черные глаза с ненавистью уставились на него с подушки.

— Это еще что такое? — изумился он. Ему случалось встречать выразительные лица, по столь дикое никогда.

— Вы только полюбуйтесь на нее! — пожаловался инспектор. — Я велю ей встать, говорю с ней, а она даже не дает себе труда ответить. Я подхожу к постели, пробую тряхнуть ее за плечи, и, пожалуйста, она прокусывает мне палец.

Инспектор показал пострадавшую руку, но женщина не улыбнулась. Напротив, лицо ее исказилось, словно от нестерпимой боли.

— Да она же рожает! — нахмурясь, рявкнул Мегрэ, наблюдавший за постелью, и повернулся к Люкасу. — Звони в «скорую». Эту — в родилку. Хозяина — ко мне.

Юный инспектор, залившись краской, отводил глаза от постели. Потолок дрожал — на других этажах продолжалась охота.

— Не хочешь говорить? Или не понимаешь по-французски? — спросил Мегрэ у женщины.

Она по-прежнему смотрела на него, и угадать, что у нее на уме, было невозможно. Лицо ее выражало одно чувство — беспредельную ненависть. Она была молода, безусловно моложе двадцати пяти, и ее длинные шелковистые черные волосы обрамляли круглое свежее лицо. На лестнице послышались прерывистые шаги. В дверном проеме нерешительно остановился хозяин.

— Кто она?

— Зовут Марией…

— А дальше как?

— По-моему, другого имени у нее нет.

Внезапно Мегрэ охватил гнев, за который ему тут же стало стыдно. Он вытащил из-под кровати мужской ботинок, швырнул его под ноги содержателю заведения и заорал:

— А это? Это тоже никак не называется? А это?.. А это?..

Он выволок из стенного шкафа пиджак, грязную рубашку, другой ботинок, кепку. Выскочил в соседнюю комнату, указал на два чемодана в углу:

— А это?

Потом на кусок сыра в пергаментной бумаге, четыре стакана, рюмки и остатки колбасы.

— Выходит, все, кто жил у тебя, зарегистрированы в твоей книге? А? Отвечай! И прежде всего — сколько их было?

— Не знаю.

— Эта женщина говорит по-французски?

— Не знаю… Нет. Понимает отдельные слова.

— Давно она здесь?

— Не знаю.

На шее у хозяина безобразно вздулся синеватый фурункул, вид был нездоровый, волосы редкие. Подтяжки пристегнуть он не успел, брюки сползали с бедер, и он поддерживал их руками.

— Когда это началось? — указал Мегрэ на кровать.

— Меня не предупредили.

— Врешь!.. А где остальные?

— Наверно, съехали.

— Когда? — стиснув кулаки, неумолимо наседал Мегрэ. В эту минуту он способен был даже ударить. — Сознайся, они удрали сразу же, как только пристрелили того типа на улице. Оказались хитрей остальных. Не стали дожидаться, пока полиция оцепит квартал.

Хозяин не поднимал глаз.

— Взгляни на карточку и не отрицай, что знаешь его, — комиссар сунул ему под нос фотографию Виктора Польенского. — Ну, знаешь?

— Да.

— Он жил в этой комнате?

— Рядом.

— Вместе с остальными? А кто спал с этой женщиной?

— Клянусь вам, мне известно одно — их было несколько.

Вернулся Люкас. Почти одновременно с ним на улице завыла сирена «скорой помощи». Женщина вскрикнула от боли, но тут же прикусила губу и с вызовом посмотрела на мужчин.

— Слушай, Люкас, я побуду тут. Поезжай с ней. Не оставляй ее. Я хочу сказать: не отлучайся в больнице из коридора. Я попытаюсь добыть переводчика с чешского.