Гоголиана. Писатель и Пространство - Отрошенко Владислав Олегович

Свет горит – живой и страшный – в «Мертвых душах», притворяясь безжизненной иллюминацией:

«Театры, балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо, и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни».

Самое дорогое и заколдовывающее в гоголевских повествованиях – чувство-видение грандиозной борьбы между «адским духом» и «гармонией жизни», борьбы, которая порождает колоссальные взрывы, вспышки света и вихри энергии, спасающие мироздание от тягостного покоя. От равновесия. От смерти.

Душа Гоголя была той таинственной областью, где силы Неба и силы Ада – божественная гармония и «неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир», – сближались, точно наэлектризованные облака, что вызывало разряды молний – «блестящие, сверкающие сновидения», такие, например, как «Вий» или «Нос».

Утопление кошки было, конечно, событием реальным. Но в то же время это было событие, исполненное сновидческого «сверкания» и «блеска».

Кошка и Никоша находились в особом измерении, недоступном для горя и моральных оценок, пока длилось «возмущение мира», вызванное дьявольским светом зеленых глаз, – это надо помнить любому, кто надумает горевать и оценивать.

Но как только возмущение прекратилось, как только вихри улеглись, а искрящийся свет угас, мир вместе с прудом, Васильевкой, садом, пятилетним Никошей и утопленной кошкой мгновенно вернулся в обычное состояние – стал доступен для горя, оценок и слез.

Рассказывая фрейлине двора Александре Осиповне Смирновой историю о кошке, «недобром свете» и «времени, уходящем в вечность», Гоголь предельно ясно описал то, что происходило с ним в момент «возмущения мира» и в момент, когда мир совершил обратный скачок к равновесию:

«Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и прижался к стене. “Киса, киса”, – пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом. Мне было страшно, я дрожал, а в то же время чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня испугала. Но когда она утонула и последние круги на воде разбежались, – водворились полный покой и тишина, – мне вдруг стало ужасно жалко “кисы”. Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в поступке своем, меня высек».

«Полный покой», воцарившийся после гибели кошки в пруду, и «тягостный покой», царивший до ее появления в доме, имели не то чтобы общую природу. Это был один покой. Один и тот же покой, – трудно переносимый, но все же дававший душе Николая Васильевича, избранной для столкновения вселенских сил, временную передышку.

Гоголь и второй том

Небывалый в истории мирового искусства конфликт творения со своим творцом, длившийся десять лет, завершился смертельной схваткой на исходе зимы 1852 года в доме Талызина на Никитском бульваре в Москве. «Мертвые души» поступили с Гоголем жестоко. Ночь, свеча, изразцовая печь, превращенные в пепел годы усилий. А потом голоса, молитвы, видения. Доктор Овер и доктор Эвениус. Дерзкий доктор Клименков. Агония. Смерть.

Но и творение не могло ждать пощады от своего творца, если б оно не сломило в нем волю к работе, к возведению дворцов за крыльцом — к сооружению второго и третьего томов, предназначенных для обитания «колоссальных образов».

Незаконченность «Мертвых душ» – величайшая драма. Но это драма творца, а не творения.

«Мертвые души» остановились не там, где им вздумалось, а там, где растаял дальнейший путь. «Сокровенные рычаги широкой повести» перестали ее двигать, потому что перестали быть сокровенными. Для чего Чичиков покупает мертвые души, стало ясно, а вместе с этой преждевременной ясностью исчезла загадочно-непроглядная даль поэмы.

Поэма в сущности завершилась проявлением сущности Чичикова.

Незаконченность «Мертвых душ» – величайшая драма именно потому, что «Мертвые души» закончены, – закончились вопреки наклонности автора двигать повествование в бесконечное пространство за горизонт вместе с бричкой Чичикова. Избегая остановки. Избегая смерти.

Отличие первотомного Чичикова от всех других персонажей поэмы заключалось в том, что он, оставаясь оптическим инструментом автора, частью его зрения, производной его любви, всегда был менее жалок, менее глуп, менее смешон и более таинственен. Устранение этих отличий представляло опасность для жизни поэмы.

Как донкихотность Дон Кихота, так чичиковость Чичикова не принадлежит целиком ни действительности, ни фантазии и потому не подлежит превращению с течением мысли и переиначиванию с течением времени.

Чичиков второго тома не просто иной – он убийственно инородный.

Без тяжелых последствий для всего организма «Мертвых душ» в него невозможно было внедрить такого Чичикова, который перестает быть цельной натурой, неуклонно увлеченной своим дьявольским предприятием; который мечтает уже не о мертвых, а о действительных душах; который предательски превращается в одного из российских помещиков, положив в шкатулку купчую крепость на реальное имение Хлобуева и его здравствующих крестьян.

Чичиков без тех свойств, которые сделали из него Чичикова – выдающегося персонажа русской литературы, – насильственно преображенный, свернувший с извилистого, загадочно-зловещего пути, по которому катилась его бричка, на путь «другой» – прямой, прекрасный и добродетельный, безжалостно разрушал поэзию поэмы.

«“Сам не умею и не чувствую, но все силы употреблю, чтобы другим дать почувствовать; сам дурной и ничего не умею, но все силы употреблю, чтобы других настроить; сам дурной христианин, но все силы употреблю, чтобы не подать соблазна. Буду трудиться, буду работать в поте лица в деревне и займусь честно, так чтобы иметь доброе влиянье и на других. Что ж, в самом деле, будто я уже совсем негодный. Есть способности к хозяйству; я имею качества бережливости, расторопности и благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться”.

Так думал Чичиков», – пишет Гоголь.

Так думал Гоголь.

Практически на каждом шагу в сохранившихся главах второго тома творец производил имплантацию чуждых мыслей и чувств в сознание и душу Павла Ивановича:

«Начинаю чувствовать, слышу, что не так иду и что далеко оступился от прямого пути».

«Куплю деревеньку, сделаюсь хозяином, буду копить деньги не для себя, но для того, чтобы помогать другим, буду делать добро, сколько будет сил; позабуду себя и всякие городские объяденья и пиршества, поведу простую трезвую жизнь».

Но с этими мыслями и чувствами, пересаженными в него извне, Чичиков был не жилец.

Чичиков, признающий себя мерзавцем под воздействием гневной речи генерал-губернатора и валяющийся у него в ногах; Чичиков, лобызающий руку благочестивому миллионщику – спасителю его души; Чичиков, рвущий на себе волосы, а заодно и фрак, от избытка покаянных чувств; Чичиков, бьющийся лбом об стену и истошно вопящий, что его искусил сатана, – такой Чичиков был химерой.

Событие, которое случилось в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года на Никитском бульваре в резиденции графа Александра Толстого, говорит о том, что и поэма, и Гоголь понимали это с полной ясностью.