Лахудра - Виктор Галданов

– Ай-яй-яй! – осуждающе сказал кто-то рядом. – Это ж надо, приставать к девушке, на улице…

– Барышня, спасти вас от нахала? – предложила другая приближающаяся Фигура.

– Ребята, вы не поняли, – попытался объяснить Владик. – Никто ни к кому не пристает. Просто я…

– Да приткнись ты! – заорала на него Таська и повернулась к людям, окружившим их плотным кольцом. – Ты пойми, Горелый, – с мольбой в голосе сказала она. – Он, дурная башка, мелкий фраер, по глупости ко мне прикантовался, по пьяни, что ли? Словом, это не наш кадр, понимаешь? Пускай чешет отсюдова, всё равно у него ни гроша за душой нету.

– Какого же черта ты его сюда приволокла? – с угрозой спросил главарь и взглянул на водителя, который вышел из машины: – А ты что, не видел, кого везешь?

– Кого надо, того я тебе и привез, – отвечал тот. – К этому кенту она в тот раз и моталась втихаря. Мусор он, точно я тебе говорю.

– Какой он, к черту, мусор? – воскликнула Таська, становясь между Владиком и Горелым. – Лопух он натуральный, воспитатель на нашей даче был… – в эту минуту вдали послышался шум машин.

– Так я и думал… – с горечью проговорил Горелый. – Ссучила ты нас ментуре, подруга, как есть, ссучила, – и выбросил руку вперед. Владик лишь успел подхватить осевшее ему на руки тело.

В это самое время место происшествия неожиданно осветилось фарами нескольких автомобилей. Послышалось требовательное:

– Стоять! Бросай оружие!

Горелый и его команда разом нырнули в карьер и побежали, перепрыгивая через завалы беспорядочно наваленных труб, исчезая и растворяясь в лесу бетонных конструкций. Таська также инстинктивно бросилась за ними, но смогла сделать лишь несколько шагов и покатилась по откосу вниз. В ушах ее зашумело, воздух рванулся из груди, она пыталась вздохнуть, но не в силах была сделать ни единого движения. Звонкий собачий лай огласил окрестности – в погоню за бандой пустились поисковики.

Одна из собак помедлила, подбежала и сделала стойку у Таськиного тела, безжизненно распростертого у кучи камней. Однако хозяин задерживался, и, шумно втянув носом воздух, собака принялась жадно слизывать пятно расползающейся крови.

– Дружок! А ну, сюда! – строго прикрикнул проводник, н собака, недобро глянув в остекленевшие Таськины глаза, бросилась дальше, в карьер, где слышался заливистый лай других ее товарок и порой гремели выстрелы.

* * *

Здание располагалось за городом, в обширном больничном саду, и чем-то походило на древний греческий храм с колоннами и витиевато вырубленной на фронтоне надписью «Анатомический Театръ». Под надписью шла выведенная латинскими цифрами дата: MDСССLХХХУIII, что в просторечии означало всего лишь 1888. Успешно перевалив за первую сотню лет своего существования, здание это могло бы простоять еще с полтысячелетия, а то и больше, если бы нерачительные хозяева удосужились его хоть раз за истекшее столетие подремонтировать. На сегодняшний день оно пришло в аварийное состояние. Более того, в нем не было ни воды, ни холодильников, тошнотворные миазмы формалина и трупного разложения вырывались наружу из настежь распахнутых окон морга и витали над больничными аллеями, как бы намекая случайному посетителю на то, что он соприкоснулся с потусторонним миром… Впрочем, большинство посетителей театра к этим миазмам были привычны. То были сторожа, судмедэксперты, патологоанатомы да шумная ватага студентов медучилища. Последние к занятиям анатомией (которые они именовали «потрошением трупёшников») относились с нервической брезгливостью. На первом курсе этих занятий побаивались, не обходилось без истерик, обмороков и тошноты, причем не столько от вида расчлененных тел, сколько от невыносимой вони и крыс, которые с неимоверной наглостью шныряли повсюду, как бы с трудом признавая за двуногими определенные права на принадлежащей хвостатым территории. Разумеется, вначале каждый студент (и особенно студентка) проходили проверку «на бздливость». Кому-то на лекции грозили отрезанным у покойника пальцем, другому под нос клали выколупанный из черепа глаз. Ирке, например, дружки по группе подложили в карман пальто пенис, оттяпанный у ветхого бомжа. «Мальчики, кто потерял?» – хладнокровно осведомилась она и швырнула в ребят предметом их неудачной шутки. Тем самым она получила высочайший балл на этом импровизированном экзамене. Более того, в непростом искусстве препарирования она достигла столь выдающихся успехов, что добрый старенький патанатом Аристарх Никодимыч доверил ей вскрытие самых свежих и наиболее интересных с точки зрения науки, как он говорил «поступлений». И Ирка старалась, кто бы знал, как старалась, все-таки четвертый курс, может, при кафедре оставят? Стать лаборанткой на сегодня было ее заветнейшей мечтой. Вчера сам профессор попросил ее приготовить ему препараты печени и желчного пузыря для демонстрации студентам.

Надев халат, шапочку и повязку на лицо, девушка вошла в зал, неодобрительно покосившись на «салажат», с ужасом следивших за легкими, плавными движениями скальпеля в опытной руке Аристарха Никодимыча. Он препарировал Тёть-Маню, нищенку, найденную в прошлом году на железнодорожных путях. Имя ее осталось неизвестным, но в морге у каждого «рабочего», то есть используемого для препарирования трупа имелась кличка.

– Здравствуйте, Аристарх Никодимыч! – сказала девушка, проходя.

– Здравствуй деточка, – сказал старичок и, передав скальпель бледному от страха рослому бородатому юноше, сказал ему:

– Продолжайте, молодой человек, где же это вы запропастились? Я вас уже почти целую неделю поджидаю.

– Да я… – Ира смутилась. – Я так… Ко мне родственница приезжала… – она, разумеется, и под страхом смерти не скажет, что это была ее родная тетка из деревни, на протяжении семнадцати лет бывшая ей вместо матери. Не скажет она и того, что всю неделю она таскалась с ней по больницам и милициям, разыскивая беспутную теткину дочку, за которой она, Ирина, вовсе не нанималась следить, тем более, что деваха эта на вид была вполне обеспеченная и самостоятельная.

– А у меня для вас есть новое поступление! – с лукавой улыбкой объявил Аристарх Никодимыч с таким видом, будто собирался преподнести своей суженой шоколадный торт («подавился бы ты своими подарочками», – стиснув зубы угрюмо подумала Ирка. Только сам Бог ведает, на какие душевные и физические муки приходится ей идти, лишь бы остаться, зацепиться в этом трижды проклятом городе, чтобы только получить для себя право жить в нормальных человеческих условиях, вставать на работу в восемь, а не в четыре утра, возвращаться вечером в квартиру, а не в халупу, ходить в театр с молодым очкастым Юрчиком, а не на сеновал с вечно пьяным трактористом Митяем; многое она уже вынесла и готова будет вынести еще больше, лишь бы навеки забыть про деревню, как про нелюбимую мачеху, искалечившую ее детство и юность).

– Григорий, – сказал прозектор, – давай-ка сюда новенькую.

Чернобородый мужчина с испитым лицом (поговаривали, что он спирт не разбавляя пьет чайными стаканами с сахаром вприкуску) вошел в бокс и с меланхоличным выражением, никогда не покидавшим его лица, вывез оттуда каталку.

Ирка взглянула нэ лежавшее на каталке обнаженное девичье тело, от горла до паха разрезанное и сшитое суровой черной нитью, на пухлые, полураскрытые и уже побелевшие губы, на плотно сомкнутые глаза с остатками дорогих теней и туши, взглянула и, истошно крикнув: «Ой, Таська! Тасенька!..» – потеряла сознание.

22

– Вла… Владниславеньич… – Мышка опять запуталась в его отчестве и потупила глаза, пряча какую-то бумажку. Он уже почти привык к обстановке постоянной секретности, которой девочки окружали каждый свой шаг, к тому, что при его или чьем бы то ни было появлении, что-то пряталось, исчезало, растворялось в воздухе, но отчего-то ему казалось, что с Мышкой у них после всего совместно виденного и пережитого подобных тайн быть не должно.

Он заходил к ней в медпункт почти каждый день, или даже по несколько раз на дню и радовался, видя, как настороженность в лице девочки при его появлении уступала место радости, как губы ее вновь учились улыбаться, а глаза приобретали живой, человеческий оттенок и блеск, теряя выражение звериной настороженности и озлобления. Но сегодня при его появлении она быстро спрятала нечто, походившее на клочок бумаги.

– Ну, как ты? – с теплотой в голосе спросил он. – Что-ты такое там рисуешь? или пишешь?

– Нет, не пишу, это так… – она еще более смутилась.

– И не скучно тебе здесь одной? – он окинул взором известково-белые стены изолятора,

– Нет, – просто ответила она, – одной быть хорошо. У меня это редко бывает, чтобы одной. Все время разные приходят, и гундят, гундят… А здесь – хорошо. А что вы мне принесли?

– А откуда ты знаешь, что я тебе что-то принес?

– Так, знаю… вы ведь всегда мне что-нибудь приносите, – бесхитростно заключила она.