Заклинатель змей - Явдат Ильясов

— "Книга по алгебре и альмукабале" Мухамеда аль-Хорезми, — ответил один из торговцев.

— То, что надо! Сколько? Четыре дирхема? Ох! Ладно, давай ее сюда.

Зажав книгу под мышкой, он пошел к харчевне — и столкнулся с дворником Али Джафаром, покупавшим новую метлу.

— О? — удивился Али Джафар. — Ты — и вдруг с книгой! Зачем она тебе?

— Погоди, — зловеще произнес Юнус. — Я покажу твоему ученому другу!

— Покажешь… за что?

— Я его ненавижу!

— Уже? Но за что?

— Ну, он — такой…

— Какой?

— Ну, какой-то… не такой.

— Понятно! — усмехнулся Джафар. — Но мой совет: ты лучше его не трогай. Вот именно, он не такой. Оставь человека в покое.

— Нет, я от него не отстану… пока он живой. — Юнус с книгой под мышкой прошел под навес.

Увидев книгу, ему сразу уступили место на помосте, покрытом пятнистой кошмой. Ага! У нас на Востоке простой народ уважает ученых людей. Зато, говорят, в какой-то стране на закате, не то Рум, не то Рус, чем умней человек, тем больше обид ему от невежд.

Алгебра, альмукабала. Или я дурнее его? Разве я не умею читать и писать?..

Он с нетерпением раскрыл книгу, перелистал. О боже! Цифры. Значки. Хм… Ну, ничего. Разберемся. Вот, например: "Вещь относится к… э-э… квадрату, как… э-э… квадрат к… э-э… кубу, отсюда неизбежно следует, что уравнение, содержащее квадрат и куб, равносильно уравнению, содержащему вещь и квадрат". Э-э… Что бы это могло означать?

Долго сидел Юнус на помосте, злобно листая книгу. Но безуспешно. На самой твердой булыге останется след от зубила. Но мозг Юнуса оказался тверже любого камня, и никакой острый угол, изображенный в книге, не оставил на нем и малейшей царапины. Юнус попросил трубку с хашишем, но в голове еще больше помутилось. Дворецкий даже заледенел от ненависти к человеку, который не тольго отлично разбирается в этой чертовщине, но может вполне ее опровергнуть или доказать.

Нет, надо начинать с азов. Зайду-ка, решил приунывший Юнус, в медресе, к математику Зубейру, — даже хозяин не раз обращался к нему за помощью. Правда, придется истратить шесть оставшихся дирхемов, — но на какие жертвы не пойдешь ради знаний?

…Алгебра, алгебра! Альмукабала.

Пиши, любезный. Пиши свой трактат.

Настанет час…

Румяный сдобный Зубейр очень рад Юнусу:

— Почтенный судья судей послал за мною? Я сейчас…

— Не торопись, — сухо сказал дворецкий. — Почтенный судья судей не нуждается больше в твоих услугах. У него теперь свой домашний математик. Весьма одаренный молодой человек.

— Молодой? — испугался Зубейр. — Одаренный? — И, сразу обессилев, шлепнулся жирным задом на кошму. — Из каких таких болот он вылез?

— Из Нишапурских.

— Проклятье! — Зубейр вскочил, забегал по келье. Его объемистое брюхо колыхалось, мотаясь из стороны в сторону, точно бараний курдюк. — Жили тихо, спокойно, в достатке. Откуда берутся на нашу голову эти одаренные? Давно, казалось бы, всех извели. Значит, я потерял верный доход? Твой господин уже не даст заработать.

— Не даст, — подтвердил Юнус. — Он осыпает деньгами нового помощника. Нынче утром двести дирхемов ему отвалил.

— О аллах! Как его зовут?

— Омар Хайям.

— Не слыхал о таком.

— Вот, услыхал.

— Хайям, Хайям… Странное прозвище! От арабского «хайма» — палатка?

— Или «хайя» — змея.

— Это скорей всего! Что же делать? — Зубейр беспомощно уставился на Юнуса. — Нельзя допустить, чтоб какой-то заезжий ловкач, юнец, хлеб у нас отбивал.

— К тому же он будет писать для судьи ученый трактат по алгебре, — подсыпал яду жестокий Юнус.

— О! Час от часу не легче. Он совсем нас погубит. Что же делать, а?

— Я тут… хочу изучить, опровергнуть… — Юнус показал ему книгу.

— Ты?! О боже! — Громкий хохот чуть не разодрал Зубейру нутро, а дворецкому — слух. — Мой дорогой! Лучше не пробуй. Поздно. Я всю жизнь занимаюсь алгеброй — и то иногда захожу в такой тупик, что хоть бейся головой о стенку.

— Тогда, — прохрипел огорченный Юнус, — на что мне эта дурацкая книга, куда ее деть?

— Оставь. Мухамед-аль-Хорезми? Загляну, полистаю.

Не доводилось.

Дворецкий слукавил:

— Я купил ее за шесть дирхемов.

— Хорошо. Уплачу. Когда-нибудь. — Он снова упал на кошму. — Может, — потер Зубейр ладонью низкий лоб, — пригласить его в медресе, испытать — и осмеять всем собранием? Нет, опасно. Если он и впрямь учен, то сам осмеет всех нас. Позор на всю страну! Позор, позор… Слушай! — вскинулся Зубейр. — Ты не заметил: нет ли у него… какого-нибудь изъяна? Порока? Дурной привычки?

— В двадцать два года?

— Ну, кто знает! Вспомни, каким негодяем ты был в двадцать два, А вдруг он мужеблуд или пьяница?

— Не похож. Даже хашиш не курит, стервец.

— Жаль. Повременим. Когда он приехал?

— Вчера.

— Э! Подождем. Если в нем есть червоточина, он успеет скоро ее проявить. А ты — наблюдай. Старайся заметить что-нибудь, за что можно уцепиться — и раздуть на весь Туран. Или, лучше всего, сам постарайся завлечь его в ловушку. Без женщин-то он, наверно, не живет? Подсунь ему дочь. Пусть она побудет с ним — и поднимет крик: он, мол, взял ее силой, нарушил девичью честь.

— Не выйдет, приятель! Ее девичья честь уже давно нарушена.

— Ну, это можно подстроить…

— Перестань! В тюрьму затолкать меня хочешь? Забьш, кто у него покровитель?

— Да-а, — уныло вздохнул Зубейр. — Судья судей — не уличный сторож. Ну, не горюй! Что-нибудь да придумаем. Все равно мы его доймем.

— Ну?

— Изведем, не сомневайся. Не впервые. Алгебра, алгебра, алгебра! Альмукабала. Пиши, любезный. Пиши свой трактат…

***

Вечер. Омар зажег светильник, и тотчас же из сада тучей налетела крььлатая нечисть. Мохнатые рыжие бабочки. Тонкие существа в белоснежных платьицах-крыльях. Жуки всевозможные.

Омар с детства до омерзения терпеть не мог мух, мокриц, червей, букашек. Какой-нибудь безобидный жучок, попавший за шиворот, приводил его в ужас, как скорпион. Лишь муравьи не вызывали у него отвращения. Они казались добрыми, умными, чистыми. На садовых дорожках он смотрел себе под ноги — не наступить бы на весело снующих муравьев.

…Ошалело металась летучая нечисть вокруг светильника, обжигалась, падала, взлетала вновь — и, конечно, лезла за шиворот. Нет, не дадут работать! Омар отставил светильник к дальней стене, и весь рой насекомых переместился вслед за пламенем.

И тут Омар увидел чудовище. Медленно перебирая лапами, приникнув долу, оно по-кошачьи кралось вдоль стены. Прыжок! — и нету жучка. И началось побоище… Он долго следил, не шевелясь, за большущей жабой (как она попала сюда?), прямо-таки потрясенный ее невероятной прожорливостью. Нацелится, прыгнет: чмок! — и нету жучка. Нацелится — чмок! — и нету белой сказочной феи с шелковыми крылышками. Златоглазками, кажется, их зовут?

Этих коварных великолепных фей она пожирала десятками. Но не боялась и крупных темных жуков, закованных в твердый панцирь. Они отчаянно сопротивлялись. Проглотив очередного такого громилу, она опрокидывалась на спину и хваталась лапками за брюхо: видно, жук царапал ее изнутри толстыми зубчатыми ногами. Но через миг-другой серая хищница опять бросалась в бой…

Можно позавидовать жабьему пищеварению. Интересно бы вскрыть, посмотреть, как устроен у нее желудок. Человеку бы этакий. А то иной съест сочную сливу и корчится от боли, несчастный. Вообще жаба — удивительное творение природы. Она достойна если не любви, то уважения. Кто еще, при столь безобразной внешности, обладает столь звонким голосом, рассыпающимся ночью задумчиво-долгой нежной трелью? Не то, что гнусно-утробное кваканье ее сестры лягушки.

Он не стал работать, чтоб ей не мешать. И светильник не стал гасить. Пусть жаба поохотится всласть. На рассвете, проснувшись, взял во дворе совок и веник и осторожно вынес ее в сад. Живи и радуйся бытию, божье создание.

***

Учен, а прост, душевен. Свой. С ним легко, хорошо. Таких бы побольше! А то чуть иной запомнит пять-шесть изречений из корана, уже воротит нос от нас, серых неучей.

Надо его предостеречь: Юнус затевает что-то злое. Когда человек сознает, за что ненавидит, это страшно; трижды страшнее, когда человек ненавидит кого-то слепо и тупо, лишь за то, что тот — "какой-то не такой". Он может зарезать спящего, задушить, влить яду в ухо…

Босой Али Джафар бесшумно прокрался по айвану к открытому окну той комнаты, где Омар, скрестив ноги и погрузившись в размышления, сидел над низким столиком с циркулем и линейкой поверх пестрых от вычислений бумажнь1х листов.

Нет, пожалуй, не следует ему мешать. Мысль — птица, спугнешь — не вернешь. Пусть думает, пишет. Он делает доброе дело. Будет порядок в казне — будет какой-то порядок в стране. И может, Али Джафар не останется до конца дней своих нищим дворником. Ему бы жениться, обзавестись домом, детьми, стать человеком. Он сам присмотрит за хитрым Юнусом.