De feminis - Владимир Георгиевич Сорокин

оттепели, осевшим и местами покрытым ледяной коркой. Несмотря на начало января, в лесу пахло весной. Борис шёл по отяжелевшему снегу, хрустя ледяной коркой, обходя деревья. В отличие от ухоженного соснового леса в Рублёвском анклаве, здесь стоял смешанный дикий лес с валежником, буреломом, кустами. Борис шёл через лес прямо, продираясь сквозь кусты, обходя деревья и перешагивая через поваленные стволы. Двигаясь, он вовсе не задумывался, куда и зачем идёт, но чувствовал, что должен идти по этому дикому заснеженному лесу.

То, что он за сутки прослушал у Виктории, сдвинуло всё в нём, как нож бульдозера сдвигает слежавшийся снег. Этим снегом была вся его жизнь последних лет. Этот невидимый нож сдвинул со своих мест всё устоявшееся, привычное, во что Борис верил и что ежедневно прослаивал своими мыслями, привычками, желаниями и мечтами. И это всё, лёгшее слоями, слепившееся, уплотнённо наросшее в жизни Бориса, теперь исчезло, оставив после себя пустое место.

Он машинально шёл через лес.

Всем своим существом он чувствовал одно – невозможность вернуться к своей недавней жизни, которой он жил ещё вчера, и не потому, что его дома на Калужском шоссе не стало, а Юля и Саид исчезли, нет, всё это было там же, стояло и ждало его возвращения, но на самом деле это всё исчезло в нём самом, и не было уже никакого дома, не было ни молчаливой, большеглазой и нежной Юли, ни разговорчивого и такого же нежного Саида, ни собак, ни камина, ни веранды с Самоваром Ивановичем, ни стихов, ни книг, ни голограмм, ни сухой конопли, ни n-борисыча, ни тройной радости. Всё это, как старый слежавшийся снег, было сдвинуто, сброшено, увезено куда-то.

Осталось лишь ровное, пустое место.

По которому он сейчас и шёл.

Вскоре лес перегородил высокий кирпичный забор с колючей проволокой вповерх, но в заборе были пробоины от снарядов, а в одном месте он рухнул и лежал, покрытый снегом. Борис взошёл на рухнувший забор и увидел впереди большой особняк с тёмными окнами, стёкла в которых были местами выбиты. В крыше дома зияла пробоина. На первый взгляд дом был мёртв. Но справа от него что-то дымило.

Борис двинулся к дому. Лес на его участке был ухоженным, прореженным, без бурелома и кустов. Справа от дома стоял навес с металлической крышей, по виду обустроенный для машин. Вместо машин под навесом были люди и что-то дымилось.

Борис стал подходить к людям, они заметили его, и в руках некоторых из них появилось оружие. Борис вспомнил, что у людей есть это – оружие, устройства для убийства людей, изобретённые людьми, – и сама идея эта показалась ему столь глупой и нелепой, что он громко рассмеялся.

Смех его, по-видимому, успокоил стоявших под навесом, и они никак его не окликнули, ничего не приказали и не спросили. Но оружие не убрали. Борис подошёл ближе.

Под железным навесом стояли шестеро мужчин и двое женщин. По тому, как они были одеты, и по их лицам он понял, что они не хозяева этого дома, видимо уже навсегда покинутого бывшими хозяевами. Люди стояли вокруг большой жаровни с углями, на которых жарилась тушка собаки. Собачья голова, шкура и хвост валялись неподалёку.

Люди молча смотрели на Бориса.

Сняв свою шапку, он поклонился этим новым и теперь важным в его жизни людям и громко произнёс:

– Здравствуйте!

Проводив глазами Бориса, Виктория надела халат, закурила и открыла окно. Свежий, холодный и влажный воздух оттепели пошёл снаружи в спальню, Виктория вдыхала его вместе с сигаретным дымом, глядя на дорогу, по которой ушёл Борис. Вместе с Борисом от неё ушло что-то важное, невыразимое, несмотря на то, что она никогда не была по-настоящему близка с ним, хотя и отдавалась ему этой ночью. Словно она вдруг что-то потеряла, небольшое, но важное. Раньше они знали друг друга как поэты, ценили и учитывали. Но она – сильный, очень известный поэт, знала многих других поэтов и посильнее Бориса, и они с ней так же учитывали друг друга. Это был гамбургский счёт, актуальный во все времена.

Три года назад Борис вдруг позвонил ей и признался, что влюблён и хочет её. Она, свободная женщина, имеющая неувядаемый букет любовников и любовниц, была не против, но только что зашила себе влагалище золотой нитью и начала писать роман. Борис был настойчив. Это возбудило и развеселило её. Они встретились в мае на Воробьёвых горах, и она предложила ему пари: он читает вслух пару строф поэтов её любимой эпохи русского Серебра, и если она не продолжит стиха, Борис сможет взять её за руку. Они гуляли, катались по Москве-реке, он читал первые строфы, и она постоянно выигрывала. В конце концов Борис напился в ресторане, устроил дебош, она отвезла его к себе домой на Остоженку, в квартиру, которую вскоре выгодно продала, чтобы навсегда переселиться за город, а утром, когда Борис, проспавшийся, вместо очередной пары строф молча предъявил ей жезл своего желания, она ответно сбросила этот самый серый шёлковый халат и показала ему золотое ХХХ. Борис был потрясён до слёз. На том и расстались.

А теперь он ушёл, унося с собой что-то.

“Он сказал мне прямо в ноги: «огромное». Я сделала огромное. Я знаю это. Он первый, кто услышал это огромное. И ушёл. Молча. Унёс огромное с собой. Своё. Частичку моего огромного. Это прекрасно. Значит, это – действительно огромное. Но почему это… так мучительно? Что меня мучает? Что вообще меня может мучить рядом с этим огромным? Я хотела ещё что-то от Бориса? Любви?”

– Нет, – ответила она себе.

Она прошлась по спальне, взглянула на их ложе. Подушка Бориса хранила вмятину от его головы. Эта вмятина не вызвала у неё желания прижаться лицом, вдохнуть запах недавно лежавшего здесь мужчины, который так хотел её три года назад и отдал ей минувшей ночью много страсти и спермы.

– Нет, – снова повторила она, – нет, нет, нет…

Она не хотела с ним любви. Любовь вспыхивала в ней периодически, как наркотик, но всегда ненадолго. И в букете рядом с засыхающими появлялись свежие цветы.

Но Борис…

– Почему?

Она никогда не перечитывала то, что писала эти три года. Всё это время ежедневная работа над романом наполняла её чем-то совсем новым, что накапливалось, накапливалось и наконец обрушилось с потолка спальни водопадом слов. Водопад смыл с неё старую кожу и потряс. И то, что она услышала за эти сутки, было по-настоящему огромно. Столь огромно, что она теперь с большой осторожностью двигалась, вдыхала дым и воздух, думала, говорила вслух, – чтобы только не расплескать эту новую огромность. По сравнению с этой прочной огромностью вокруг всё казалось