Кутузов - Леонтий Раковский

Турки только посмеялись над потемкинским парламентером:

— Сдавайтесь вы, пока не вымерзли все в степи, а у нас в домах тепло!

И вправду, над очаковскими домами подымались вверх столбики дыма.

Почерневший от волнения, от того, что последнюю неделю валялся среди подушек небритый и плохо вымытый, Потемкин наконец уступил: он приказал генералам Репнину и Меллеру написать диспозицию к завтрашнему штурму.

Диспозицию написали быстро.

Четыре колонны должны были с запада штурмовать большое нагорное укрепление и толстые стены форта "Гассан-паша", две колонны — с востока передовые укрепления, прикрывающие Очаков.

К вечеру диспозицию разослали во все полки.

Солдаты не очень вникали в нее — это дело командиров. Они поняли одно: назад идти нельзя — нет ни хлеба, ни дров. Остается одно — победить!

О смерти никому не хотелось думать.

VIII

Михаил Илларионович шел мимо выстроенных егерей.

Рассветало. Штурм был назначен на шесть часов утра. Мороз сегодня — как назло — жал сильнее, чем вчера. Все кругом было в инее. Каменные стены Очакова казались седыми.

Невыспавшиеся, закоченевшие, полуголодные егеря дрожали в своих легких мундирах. Пальцы с трудом держали настывшее на морозе ружье. На таком окаянном холоде странной казалась команда "Смирно". Солдатам и офицерам трудно было не шевелиться: мороз пробирал все тело.

Михаил Илларионович, встав чуть свет, велел вытащить из своей землянки бревна, доски и перетертые в труху тростниковые постели, на которых он спал с Резвым, и сложить несколько костров для егерей: пусть хоть погреются у огонька да выкурят трубочку — все же легче перед штурмом.

Он выстроил егерей, чтобы сказать им несколько слов перед атакой:

— Ребята, берегитесь турецких мин. Французские инженеры не пожалели их, заложили эту пакость всюду. Продвигайтесь вперед только по следам отступающего врага. Не отходите в сторону. Особенно будьте осторожны в домах.

Михаил Илларионович говорил, и его голос дрожал: не от волнения, а от стужи зуб не попадал на зуб.

— А теперь — вольно! Погрейтесь, покурите, подвигайтесь!

И он сам, потирая озябшие руки и уши, затопал на месте.

Егеря охотно побежали к веселым огонькам костров. Плясали, шутя били друг друга по спине, по плечам, чтобы согреться. Но отдых продолжался недолго. Вот над русским лагерем взлетела долгожданная ракета. Егеря тотчас же поспешили встать на свои места.

Еще минута — и русские войска с криком "ура!" кинулись на штурм Очакова.

Кутузов привык быть в бою всегда впереди. Он и сегодня побежал вместе с первой шеренгой, но бежать было труднее, чем прежде: поврежденный правый глаз почти ничего не различал. Резвой и егеря уговаривали генерал-майора не торопиться — кутузовскую неустрашимость знали все.

Артиллерия усиленно била по Очакову. Она удачно пристрелялась — уже в нескольких местах города горели дома и взлетел на воздух турецкий пороховой склад. Столб пламени и густого дыма на минуту затмил ясное, морозное солнце, встававшее над степью. Замолчала гассан-пашинская батарея, которую атаковала соседняя колонна генерал-майора Палена.

Атака бугских егерей и астраханских гренадеров была так стремительна, что защитники части передовых турецких укреплений были смяты.

Михаил Илларионович вместе со всеми очутился внутри турецкого ретраншемента. Егеря, пробивая штыками дорогу, продвигались все дальше: теперь уже не было холодно никому.

Михаил Илларионович остановился передохнуть: он бежал все-таки слишком быстро и устал. Мороз и не думал уменьшаться, а со лба у Кутузова тек пот. Он вытер лицо, слезящийся правый глаз и невольно глянул на часы. Прошло только двадцать пять минут, а уже все полевые укрепления Очакова, перед которыми русские войска стояли столько месяцев, были взяты. Турки по-всегдашнему защищались храбро и упорно, но ярость русских войск была велика. Холод и голод не ослабляли, а лишь усиливали натиск штурмующих.

Всюду валялись убитые, стонали раненые.

Михаил Илларионович ужаснулся их непривычному виду. На сильном морозе кровь запекалась, как сургуч. А на лицах убитых застыла последняя страшная гримаса, в которой соединились накрепко боль, ужас и отчаяние. На лицах убитых не было того умиротворения, которое в конце концов накладывает смерть.

В штурме действовали мужественно все — рядовые и командиры. Артиллерийские офицеры — из рвения — составили первый ряд бомбардирского дивизиона и по лестницам взошли на каменные стены крепости. Бригадир Горич был убит, три сына генерала Меллера — ранены.

Бой уже перекинулся в самый город Очаков, в его тесные, узкие улочки.

Враг был сломлен, но не сдавался. Здесь и там раздавались взрывы мин. Астраханские гренадеры, не предупрежденные об этой коварной опасности, теряли на минах много людей. Но русские с еще большим ожесточением выбивали турок из переулков и домов.

Штурм оказался более стремительным и яростным, чем можно было предполагать: он длился лишь час пятнадцать минут.

Михаил Илларионович очищал с егерями последние дома на большой площади. Он командовал, стоя у мечети. К нему от его других батальонов подбегали с докладами ординарцы. Сюда же вели и турецких пленных.

Среди группы турецких командиров оказался небольшой человек с рыжей остроконечной бородкой. На голове у него была зеленая чалма.

Михаил Илларионович догадался, что это сам сераскир. Невзрачный, худощавый Гуссейн-паша походил больше на какого-либо торговца рахат-лукумом, чем на твердого и упорного сераскира.

Кутузов окружил турецких пленных военачальников цепью егерей.

На площадь, заваленную трупами турок и русских, усеянную битым стеклом и выброшенным из домов имуществом, въехал победитель — князь Потемкин.

Михаил Илларионович пошел навстречу главнокомандующему и доложил, что пленили самого сераскира Гуссейна-пашу.

— Где он? — оглянулся Потемкин.

— А вот, ваше сиятельство, в зеленой чалме, — указал Кутузов. Потемкин подъехал к группе пленных и закричал:

— Твоему упрямству мы обязаны таким кровопролитием! — Он театральным жестом указал на турецкие и русские трупы, разбросанные по площади.

Один из приближенных сераскира тотчас же перевел ему гневные слова Потемкина.

— Останови реку своих упреков, — ответил Гуссейн-паша. — Я исполнил мой долг, как ты свой. Судьба решила в твою пользу. Так угодно аллаху! — и презрительно отвернулся в сторону.

Офицер-толмач, ехавший позади главнокомандующего, перевел ему эти горделивые слова сераскира.

Взбешенный Потемкин ударил нагайкой коня и помчался в узкую улочку, из которой доносились крики сражающихся и тянуло гарью и дымом близкого пожара.

Турецкая крепость пала.

Обрадованная Екатерина II даже написала по этому поводу вирши:

О пали, пали с звуком, с трескомПешец и всадник, конь и флот,И сам, со громким верных плеском,Очаков, силы их оплот!

Глава пятая

"ДЕНЬ ИЗМАИЛА РОКОВОЙ…"

Кутузов находился на левом крыле, но был моею правой рукою.

СуворовI

Суворов и Кутузов, оба небольшие, но Суворов — худощавый и подвижный, а Кутузов — полный и неторопливый, стояли с егерскими батальонными командирами у ярко горевшего костра. Генерал-аншеф Суворов дал бугским егерям получасовой отдых: они хорошо поработали, изображая штурм неприступного "Измаилова", как русские солдаты звали крепость Измаил.

Самая сильная турецкая крепость на Дунае, Измаил, лежала вот тут, верстах в пяти на восток. Ночная темнота скрыла ее высокие, четырехсаженные стены и шестисаженные рвы, сделанные под наблюдением французского инженера де Лафит-Клаве.

По приказу Суворова в придунайской степи, на запад от крепости, был насыпан вал и вырыт ров — такие же, как в Измаиле. Здесь каждую ночь Суворов лично обучал войска, как штурмовать турецкую крепость, учил забрасывать рвы фашинами, быстро выбираться из них наверх, а затем по лестницам всходить на вал.

На валу вместо турок стояли фашины; их надо было колоть штыком.

Некоторые генералы удивлялись: и зачем самому командующему, почтенному человеку, заниматься этим? Любой старый капрал мог показать, как надо влезать на стены!

Генерал-поручик Павел Сергеевич Потемкин, двоюродный брат светлейшего, так и сказал Александру Васильевичу: мол, зачем беспокоиться, стоило вам приказать, и каждый командир полка обучил бы своих солдат.

"Si duo faciunt idem, non est idem"[5] — ответил на это латинской поговоркой Суворов.

Павел Сергеевич, не знавший латыни, не понял, а Михаил Илларионович Кутузов считал, что Суворов прав: вложить в это обучение столько задора мог только он один.