Любовь? Пожалуйста! - Владимир Колотенко

Он покидает мой номер с рассветом, желая мне всего хорошего, надеясь на скорую встречу.

– Я вам позвоню.

– Конечно…

– Вы так восхитительны…

– Ахха…

Наутро при встрече с Андреем мы ни о чем друг друга не спрашиваем, не смотрим в глаза друг другу и понимаем, что между нами пролегла трещина. У каждого из нас появилась тайна, о которой мы молчим, сидя рядом в креслах самолета, сосредоточенно глядя в иллюминатор. Стюардесса приносит завтрак, и это спасает нас от молчания.

А через неделю мы уже думаем, что освободились от тяжести груза венских событий, будто бы ничего и не было такого…

Ничего и не было.

В ученом мире имя Андрея становится популярным, его приглашают в Америку и в Сидней, он ездит в Китай со своими лекциями, у него много друзей… Нередко он приглашает меня, и мы вдвоем носимся по Европе.

– Завтра вылетаем в Париж, – неожиданно сообщает он, когда мы устало бредем по проложенному когда-то вручную тоннелю в горе Св. Эльма. Эта гора в нескольких километрах от Маанстрихта, маленького голландского городка, куда мы забрались из любопытства.

– Завтра?!

Я не готова к встрече с Парижем.

– Ты ничего не говорил…

– Для меня это тоже неожиданность, сегодня звонили.

К Парижу я не готова.

– Ты будешь читать лекции?

– Да. В Сорбонне, свой курс…

Значит, мы пробудем в Париже дней десять, не меньше.

Анри, наверное, встретит нас на аэродроме.

Я прошу у стюардессы свежую газету, чтобы прочитать в ней хрустящие новости. Не может такого быть, чтобы Анри не высказал по поводу нашего приезда приветственного слова.

– Ты читаешь по-французски? – удивленно спрашивает Андрей.

Я сдержанно улыбаюсь. Втайне от него надеясь, что все-таки попаду в Париж, я брала уроки французского.

– Ты меня приятно удивляешь, – говорит Андрей.

Я просматриваю газету от корки до корки – ни строчки о нашем приезде. Имени Анри я тоже не нахожу, и это меня настораживает. Вероятно, Париж узнает о нас из завтрашних газет.

– Ваш спор с Анри, – мельком бросаю я Андрею, протягивая газету, – надеюсь, получил разрешение, и теперь вы…

– С кем?

Все эти месяцы Андрей ни разу не упоминал об Анри, об их разногласиях. Я тоже не спрашивала.

– Какой спор? – переспрашивает Андрей, отрываясь от газеты и надевая очки.– О ком ты говоришь?

– Анри, этот лысый. Бородатый француз, ты же помнишь…

– Ах, Анри…

Андрей кивает, водружает очки на переносицу и разворачивает газету.

– Он умер. В тот же день.

– Умер?!!

Я даже привстаю в кресле, вцепившись руками в подлокотники.

– Как умер?

Я смотрю на Андрея в ожидании ответа и тихонько прикасаюсь к его руке.

– Разве я тебе не рассказывал?

Он по-прежнему делает вид, что читает газету.

– Ты разве…

Взглянув на меня, он прерывает свой вопрос, и какое-то время мы молча смотрим в глаза друг другу. Теперь только гул турбин. И в этом гуле прячется какая-то тайна. Я понимаю, что ни о чем спрашивать больше нельзя.

В Париже Андрей читает свои лекции, а я брожу по городу одна, по весенним улицам, по берегу Сены, подолгу засиживаюсь за столиком кафе. Художники, букинисты, студенты. Богатые и нищие, старики и дети… Каштаны Парижа… Почему Анри до сих пор не дает о себе знать? Может быть, и в самом деле что-то случилось? Анри не мог умереть. В ту последнюю ночь, когда мы остались наедине с ним, я успела тайком подсыпать порошочек в его фужер. Теперь я понимаю, зачем я это сделала – чтобы он выжил. Эти порошки всегда у Андрея рассыпаны по карманам. Теперь я знаю, что это такое, и это моя тайна. Иногда я позволяю себе прикарманить одну-две упаковочки, и храню их всегда при себе. Андрей ни о чем не догадывается, а я давно догадалась. Я не понимаю только одного – зачем Андрей хранит все от меня в тайне? Я же не маленькая девочка, которой можно заморочить голову какими-то витаминками. Я уже взрослая, красивая, умная. И способна понять, что Андрей… Ах, Андрей… Ты меня обижаешь.

Я брожу по средневековым улочкам Парижа, по его площадям и кварталам. Господи! – это и вправду праздник.

Вечером, когда мы, уставшие от прожитого дня, утомленные впечатлениями, устраиваемся в постели, я все-таки осмеливаюсь задать свой вопрос:

– Андрей, зачем ты все эти годы…

По всей видимости, Андрей давно ждет этого вопроса, который теперь и не требует ответа: пришло время все рассказать. Мы это понимаем, дальше так продолжаться не может.

– Я расскажу, – говорит Андрей.– Я знаю…

Он отбрасывает газету в сторону, снимает очки и, приподнявшись на локте, целует меня в щеку.

– Янка, я тебя так люблю.

– Правда?

Затем он встает, откупоривает бутылку вина, наполняет фужеры.

– Ты теперь не хуже меня знаешь, – говорит Андрей и рассказывает о своем открытии, которое еще закрыто для науки, хранится в тайне.

– Есть изюминка, – говорит он, – о которой не знает никто. Все знают о феномене Грачева, но никому не известна формула этого феномена, его сущность, know how, понимаешь?

– Да.

– Вот они и хотят получить, выпытывают, шпионят, шантажируют, угрожают.

– Зачем?

– Ты, дуреха, еще не понимаешь… Это ключ к власти, ну, понимаешь?

– Не-а.

Какое-то время Андрей молчит, затрудняясь объяснить, а потом продолжает:

– Я прошу тебя только об одном, – наконец произносит он и снова умолкает. Видимо, ему трудно на что-то решиться. Я помогу ему.

– Андрей, я знаю, твои витамины…

– Не в этом дело.

– … и порошки, которые ты хранишь в своем кейсе…

– Янка, родная моя, все эти витаминчики и порошки к моему открытию не имеют никакого отношения. То, что я придумал, перевернет представления людей, вот посмотришь. Некоторые умники от науки уже о чем-то догадываются и хотят… Но мы с тобой, понимаешь…

Он берет фужер и отпивает несколько глотков.

– Ты помнишь мальчика из твоего класса, которого ты укусила?

– Женьку?

– Потом и Костя, с которым ты…

Такое не забывается.

– Теперь этот лысый француз Анри! Он умер… Мой грех состоит в том, – продолжает Андрей, – что все эти годы я растил из тебя змею. Со дня твоего рождения я пичкал тебя таблетками только с одной целью – сделать тебя гадюкой. Теперь ты должна знать, что твой укус смертелен. Ты пропитана этим ядом насквозь, он в крови, в слюне, в слезах, в твоем организме. Тебе достаточно царапнуть кого-нибудь… Твои зубки остры, и близость с тобой опасна. Так вот грех мой не в том, что ты пропитана ядом, это совершенно безвредно для твоего здоровья. Грех в том, что… что ты любишь меня, я это знаю…

Снова воцаряется тишина и мучительное раздумье. О чем? Мне кажется, что к сказанному добавить нечего. Но об этом я догадывалась и сама. Я не знала только о его грандиозных планах.

– Я взял тебя из роддома, когда тебе шла третья неделя. Мать оставила тебя умирать, узнав о врожденном пороке сердца. Тебе сделали операцию, и я выкрал тебя у смерти, выходил. Мы уехали в другой город, и ты стала моей дочерью. К тому времени я уже знал, что нашел…

Андрей прерывает свой рассказ, встает, прикуривает сигарету, откупоривает коньяк. Делает несколько глотков прямо из горлышка и ставит бутылку на столик. Исповедь дается ему нелегко. Это и в самом деле трудно – нести свой крест молча.

– Понимаешь, – он присаживается на краешек кровати, точно боясь прикоснуться ко мне, – я создавал тебя из плоти, как Роден из глины свою Камиллу. Я держал тебя в бедности, но растил здоровой, сильной, умной, красивой… Теперь ты – принцесса, понимаешь? Ты погляди, как смотрят на тебя все эти… Как они хотят тебя, как они ластятся к тебе, мои враги. Все эти мерзкие темные подонки, и Анри, от которого я уже избавился…

– Он жив…

Это признание вырывается из меня, как случайный выстрел. Андрей умолкает, и какое-то время смотрит в пустоту, затем его взгляд, медленно описав полукруг, находит меня.

– Как жив?

– Он… – робко произношу я, чувствуя за собой вину, – он жив. В тот вечер…

Я понимаю, что своим вмешательством в дела Андрея перечеркиваю какие-то его планы. Я взяла на себя смелость оставить Анри в живых: с какой стати он должен умирать? И почему я должна стать соучастницей этого убийства? Ведь Андрей…

– Ты дала ему порошок?

Я киваю.

Андрей закрывает глаза, ложится рядом и, глубоко вздохнув, несколько секунд лежит без движений, не дыша, как покойник. Затем втягивает в себя воздух и произносит:

– Ах, Янка, Янка…

Вдруг он вскакивает, идет к телефону, поднимает трубку и тут же кладет ее на рычаг.

– Теперь я все понимаю, – говорит он сам себе, бродя полуголым из угла в угол. – Теперь мне все ясно.

Он стучит ногтями по столу (это его старая привычка, когда принимает какое-то важное решение), снова поднимает трубку и опять зло бросает ее.