Спич - Николай Климонтович

— Как тебя зовут? — спросил Евгений Евгеньевич скорее от скуки, чем имея какие-то виды.

— Алим, — сказал официант, продолжая улыбаться. У него были прекрасные зубы и распутно-застенчивый взгляд черных масляных глаз. И сложен неплохо.

— Алим, что ж, — пробормотал Евгений Евгеньевич. И добавил: — Алим линейно.

И подумал похоже на налим.

Тот вдруг спросил:

— А вас?

И Евгений Евгеньевич уловил — он этому дикарю интересен. Нет-нет, не то, откуда здесь, поморщился Евгений Евгеньевич, но ответил:

— Евгений Евгеньевич.

И махнул рукой. Официант вышел, укатив свою тележку.

Был еще один момент, который Евгений Евгеньевич счел забавным и случайным. Как-то далеко за полночь неожиданно зазвонил телефон, который до того все время молчал. И грубый мужской голос с каким-то варварским акцентом спросил:

— Не скучаете?

— Скучаю, — согласился Евгений Евгеньевич, не успев понять, что к чему. Это не был голос Равиля.

— Тогда девочки поднимутся.

— Нет, не надо, — быстро сказал Евгений Евгеньевич, сообразив, — не надо девочкам подниматься. Я уже сплю. — Гадость какая.

— Не беспокойтесь, за все заплачено.

— Это вы не беспокойтесь, — грубо сказал Евгений Евгеньевич и бросил трубку. Зануда, верхогляд.

Что бы это могло значить. Быть может, ему демонстрируют, что не знают и не интересуются его настоящими наклонностями. Положение было самое идиотское. Евгений Евгеньевич лежал под пуховой периной в тысячах километрах от Москвы, где бросил все дела, и не имел ни малейшего понятия, зачем, собственно, его сюда завезли. Заснуть снова нечего было и думать, проклятый сутенер, но откуда здесь могут быть девочки, уж не специально ли прислали?

Евгений Евгеньевич встал и закутался в толстый красный с зелеными клетками архалук, что всегда возил с собою. Сшил этот халат Евгений Евгеньевич на заказ: точно такой, с пушкинского плеча, некогда подарила Наталья Николаевна Нащокину, и сохранился портрет Павла Воиновича в этом кабинетном халате кисти шведа Мазера. Евгению Евгеньевичу казалось, что в этом архалуке он может произвести на мальчишек впечатление важности и монументальности, должны быть польщены, что такой человек на такого сопляка обратил внимание — жалкие ухищрения стареющего совратителя. Он зажег весь свет, подошел к большому зеркалу, распахнул полы халата, ноги были еще хороши. Почти как в греческом зале, ухмыльнулся про себя. Что ж, втайне, собираясь в любое путешествие, Евгений Евгеньевич до сих пор предвкушал возможное приключение. Нет, не платное, только не платное. Да здесь, наверняка, и не было подходящего контингента.

Единственный французский роман, взятый в дорогу, был прочитан. В компьютере были кое-какие тексты, но все давние, в спешке Евгений Евгеньевич не успел закачать новое. Впрочем, он терпеть на мог читать с экрана, как Александр Первый, подшучивал над собой Евгений Евгеньевич: государь не терпел печатных изданий, и французские романы для него переписывали от руки. Телевизор, который Евгений Евгеньевич и дома-то включал очень редко, воюя с Паоло, обожавшим викторины для домохозяек, здесь показывал одну единственную программу: то ли по-арабски, то ли по-турецки на экране все время заунывно пели. Надо попросить, чтобы настроили.

От безделья и бессонницы Евгений Евгеньевич взял в руки Коран и решил на нем погадать, будто не знал — это грех, нельзя всуе использовать священные тексты. Евгений Евгеньевич вспомнил номер Шатрового зала Эрмитажа, в котором впервые увидел Ипполита: 44. Сорок четвертая сура называлась Дым. Надо было выбрать стих. Сколько сейчас Ипполиту? В июне отпраздновали сорокалетие: Боже, уже и ему сорок. Сороковой стих гласил: Поистине день разделения — срок их всех. Что бы эта галиматья могла значить? Боже, какой чушью я занимаюсь, так и спятить недолго, пробормотал себе под нос Евгений Евгеньевич.

26

Утром завтрак привез не вчерашний малый, а немолодой татарин.

— Ага, сменились, — сказал Евгений Евгеньевич добродушно и весело, изображая жизнерадостность и скрывая досаду. — А где же этот, вчерашний, как его, Алим, кажется?

— Его перевели в зал, — сказал татарин бесстрастно. — А это просили передать вам.

И официант положил на журнальный столик небольшой кейс.

Когда он вышел, Евгений Евгеньевич пощупал мягкую глянцевитую крышку, поддел одним пальцем, пробуя — открыт ли, и крышка легко подалась. Наверху лежал листок с надписью женским почерком сто. Прописью, с маленькой буквы, в круглых скобках, бухгалтер, наверное. Под запиской — доллары. Много- много уложенных рядами аккуратных пачек. Столько денег живьем, как нынче принято выражаться, Евгений Евгеньевич никогда не видел: бухгалтер Маклачука одолженную сумму перевел Евгению Евгеньевичу на счет. И за машину он платил карточкой…

Не без дрожи рук Евгений Евгеньевич взял одну пачку, взвесил на руке, потом зачем-то понюхал — сладко пахло свежей краской, наверное, только что для меня напечатали, хмыкнул про себя. Скорее всего, сто тысяч, каждая купюрами по сто. Пересчитать все это богатство было невозможно. Деньги были уложены по десять рядов, в каждом, следовательно, десять тысяч, Боже мой, не может быть. И, торопясь, будто за ним собаки гнались, спрятал кейс в сейф, набрав шифр — первые пять цифр своего московского телефона. Потом присел к столу в кабинете, написал расписку, поставил число. Да, но кому эту расписку отдать? Убрал в портмоне.

Конечно, очень смущало, что он получает такие деньги не за что, как бы за сам факт своего наличия под небом Востока. Или за факт своего наличия в мире? Именно что шальные деньги. Но больше озадачило другое: отчего Равиль его кэшит, как выражаются московские гетеры, отчего налом, как говорят нынче даже порядочные женщины? Почему не перевел на его счет — даже реквизитов не спросил? Ну да, не отмытые деньги, налоги, всякие бандитские подробности, но он-то здесь причем? Это обстоятельство внушало опасение.

Но было и приятно: во-первых, о нем все-таки не забыли. А во-вторых, уже давно прошло то время, когда Женечка, тогда еще не Евгений Евгеньевич, сочувственно разделял теткины интеллигентские предрассудки, причуды типа деньги — не главное. Главное, конечно. И уж вовсе глупо ограничиваться лишь тем, что необходимо. Нужно стремиться иметь лишнее, и как можно больше, это и есть — роскошь, настоящая роскошь. И надо быть как можно ближе к месту, где денег больше всего, а больше всего их, разумеется, в Кремле, иначе получается просто глупо. Евгений Евгеньевич даже забыл на минуту, что деньги эти не его, даны ему в счет его долга, и что их придется отдавать.

Повеселев и взбодрившись, он решил: что ж, осваиваться так осваиваться. И собрался на прогулку. Закутавшись в свое пальто тонкого кашемира, обвязав шею шелковым шарфом, надев шляпу, Евгений Евгеньевич спустился по лестнице, отразившись в вестибюльных зеркалах. Рассеянно глядя туда-сюда, Евгений Евгеньевич вдруг заметил, что по углам здесь установлены камеры наблюдения. Что ж, подумал, теперь везде…

У дверей скучал пожилой швейцар отчетливо русского происхождения, новая форма с малиновыми галунами на штанах висела на нем неловко. На его груди мерцали две медали, и он, по-видимому, старался с возможным достоинством нести свою нелегкую долю тунеядства. Откуда у него медали, войны давно не было, мелькнуло у Евгения Евгеньевича. Швейцар посмотрел на него удивленно, но ничего не сказал, а открыл Евгению Евгеньевичу дверь и тут же захлопнул за ним, чтобы в гостиничный холл не смог ворвался студеный смерч, несущий песок, птичьи перья и обрывки сухих листьев степных кустарников.

Прикрывая лицо воротником, захлебываясь стылым воздухом, Евгений Евгеньевич завернул за угол и обнаружил метрах в трехстах какие-то строения. Туда вела дорога из бетонных плит, по какой он сюда, кажется, и приехал. Подойдя ближе, разглядел косую вывеску Первомайский, а за ней большего размера, возведенную высоко над крышами убогих домов игральные автоматы. И чуть дальше, на фронтоне сарая с покатой крышей еще одна, почти совсем размытая Чайхана у Рахмона. А где-то вдали, на другом, наверное, конце поселения можно было разглядеть высокое строение, похожее на минарет.

Он пошел вперед, достигнул окраины, но не увидел ни одного человека. Плешивая собака у чьих-то ворот не обратила на него внимания: может быть, стала не любопытна от старости. Поселок казался мертв. На зале игральных автоматов висела наискось ржавая железка, замкнутая висячим замком. Поглядел сквозь мутное стекло — никаких автоматов в помещении не было, пусто. И решив, что на сегодня туризма с него хватит, Евгений Евгеньевич повернул назад, потому что очень продрог.