Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Раздевайся, — скомандовала Нессель, и он уточнил, не спеша исполнить распоряжение:

— Опять?

— Мы договорились, что ты будешь выполнять мои указания, — напомнила та хмуро. — Стало быть — разделся и в постель. Целиком, — уточнила она и, встретив недовольный взгляд, раздраженно покривилась: — Я разглядывала тебя три дня, и вряд ли за последние сутки выросло что-то новое. Не валандайся и не вынуждай меня все повторять по два раза.

— Знаю-знаю, — пробурчал Курт, вновь чувствуя себя гусем, только теперь в процессе вышеупомянутого потрошения. — Тебя это бесит.

— И молча, — дополнила Нессель, подтолкнув его в спину, когда он замешкался у кровати.

Голова опустилась на подушку, как камень, и пребывающая в конечностях тяжесть мгновенно растеклась по всему телу, словно огромная каменная плита придавила его к жесткому матрасу, покрытому свежей простыней, тоже, как и все в этом доме, пахнущей какой-то травой. Нессель остановилась рядом, ненадолго замерев, словно в нерешительности, и одним движением сбросила свою рубашку на пол.

— Боже правый, — пробормотал Курт невольно, остановившись взглядом на том, что было перед ним. Смотреть особенно было не на что, однако три с половиной месяца учебки выявили, что слабость, как оказалось, захватила далеко не все тело.

— Ни звука больше, — предупредила Нессель с явной угрозой. — И не вздумай давать волю рукам. Не дергайся. Это — не забава. Ясно?

Отвечать он не стал, но ответа никто, похоже, и не ожидал.

Подчиниться предписаниям своего лекаря всецело в этот раз не сложилось. Отгородиться от проникающего в его сознание чужого разума Курт уже не пытался, понимая, чувствуя, что в эти минуты ему не угрожает ничто и никто, однако исполнить последнее распоряжение оказалось довольно сложно…

— Болван, — с усталой злостью выговорила Нессель, упав на подушку рядом и отирая взмокший лоб чуть подрагивающей ладонью. — Было сказано лежать спокойно.

— Было сказано не дергаться, — возразил он с улыбкой, прислушиваясь к тому, как свободно дышит грудь, а в теле просыпается уже забытая легкость. — И все, кажется, было сделано спокойно и без суеты.

— Ты вообще ничего не должен был делать, придурок, — осадила та, закрывая глаза. — Все мог испортить…

— Однако не испортил же. У тебя все получилось, я уже это чувствую, — заметил Курт, склонившись губами к ее щеке, горячей, как раскаленный камень, и та отшатнулась, сонно простонав:

— Уйди, Бога ради, похабник… Мне надо спать. Но обязательно растолкай меня к вечеру, иначе будет скверно.

— Хорошо, я… — начал он и умолк, поняв, что Нессель его уже не слышит. Минуту Курт лежал неподвижно, подперев голову рукой и глядя на разом побледневшее лицо рядом с собою, и, вздохнув, уселся на постели, потирая глаза ладонями. — О, Господи… — пробормотал он, косясь на две догорающие свечи на столике. — И все ведьмы Германии мои. Медом им, что ли, возле меня намазано…

***

Почти все время до вечера Курт провел в праздности, наслаждаясь самой возможностью ходить, не спотыкаясь, дышать, не ощущая поминутно головокружения или боли в груди. Ближе к сумеркам, убедившись, что хозяйка спит беспробудно в самом прямом значении этого слова, он таки заглянул за две двери в дальней стене. Одна из них вела в комнату, все еще жилую либо же обжитую по необходимости, связанной с его появлением, вторая же каморка была давно и, судя по всему, навсегда превращена в кладовую, где у стены на огромном сундуке стояли обе сумки — его и почившего следователя Эрнста Хоффманна. Осмотр последней не выявил ничего особого, ничего примечательного, могущего натолкнуть на мысль о том, что же его ожидает в Ульме, куда тот так спешил и куда кто-то настолько не желал его допустить; пожитками Хоффманна был обычный дорожный скарб всякого странника, отличавшийся лишь письменным набором и тонкой, писаной мелким четким шрифтом, книги Евангелия — такой же, как у него самого или любого другого следователя Конгрегации. Страницы были порядком истрепаны, из чего можно было сделать вывод о том, что отсылать шифрованные сообщения покойному доводилось частенько, при этом он явно не относился к тем, кто, подобно Курту, давно запомнил нужное расположение глав и строк в нужных ему местах томика. Либо же Хоффманн просто-напросто испытывал частое желание перечитать на досуге благое повествование…

Евангелие он переложил в свою сумку, куда перекочевал и кошелек усопшего, коему теперь явно был без надобности. Оба Сигнума висели на вбитом в стену гвозде поверх какого-то мешка, и Курт, уложив в свою сумку Знак Хоффманна, возвратил собственный на его законное место. Его одежда, спрятанная от нечаянного дождя под крышей низенького сарайчика, уже давно высохла, и он с удовольствием выбрался из чужого одеяния, лишь теперь ощутив себя собою в полной мере.

Отыскав запасы с зерном и оценив их количество как явно малодостаточное даже для самой хозяйки, Курт попросту вывел коней из их импровизированного стойла и, стреножив, выпустил под деревья, добрых два часа до сумерек просидев непотребнейшим образом на столе снаружи домика, поглядывая попеременно то на жеребцов, то, за неимением иного занятия, в текст собственного Нового Завета. По временам, перелистывая страницы, пальцы запинались о гладкие деревянные бусины, и он ненадолго останавливался, глядя на перевешенные через ладонь четки с неясным чувством. До слов Нессель ему не приходило в голову воспринять обретенную им когда-то вещь иначе, нежели просто предмет, пусть и столь возвышенный, пусть и полученный в дар от человека не заурядного, чьим явно исключительным деяниям он сам же был свидетелем. До ее слов не задумывался и над брошенным ему вслед проклятьем, не вспоминал, как кольнуло тогда под ребрами, словно от удара тонким, как шило, лезвием. До встречи с этой необычной девчонкой не воспринималось всерьез многое, в том числе и собственные мысли и слова, на которые лишь теперь взглянул иначе и всерьез…

Нессель он добудился не сразу — на тихий оклик по имени она не отозвалась, не обратив внимания и на осторожное встряхивание за плечо, и на более настойчивые попытки привести ее в чувство — медленно и тяжело она открыла глаза, лишь когда Курт усадил ее на кровати, довольно ощутимо хлопнув по обеим щекам. Болезненный и блеклый взгляд осмысленным стал не сразу, с трудом собравшись на его лице, и он поспешно напомнил, не дожидаясь вполне возможной гневной отповеди:

— Просила разбудить вечером. Вечер.

— Пусти, — проговорила она тихо, высвободившись, и, вздрагивая, словно на ветру, закуталась в одеяло по самое лицо, не с первой попытки попав ногами в сапоги. — Пусти, — повторила Нессель настойчиво, когда он попытался поддержать ее под локоть.

К очагу она прошла, пошатываясь, сняв с полки над ним заваренную утром траву, и нетвердыми руками, едва не проливая, отпила несколько глотков. Минуту она стояла недвижимо, закрыв глаза, а потом, отставив сосуд с настоем обратно, спотыкаясь, выбежала из домика прочь, зажав ладонью губы. Ее не было довольно долго, и когда Курт уже направился к двери, дабы отыскать где-нибудь на холодной мокрой земле ее бессознательное тело, Нессель перевалилась через порог, глядя под ноги сосредоточенно и мутно.

— Господи… — выдавила она почти шепотом, сев на кровати и уронив лицо в ладони.

— Если б я знал, что будет так плохо… — начал он, и та хрипло усмехнулась, не поднимая головы:

— То что? Отказался бы?.. помалкивай лучше. Дай кувшин с очага.

После еще нескольких глотков приступ тошноты одолел ее снова; на то, как она поджала губы и зажмурилась, Курт взглянул, поморщась, и предложил осторожно:

— Быть может, до дороги я и сам смогу добраться? Не стоит тебе…

— Это тебе не стоит, — отозвалась та, поставив кувшин на пол и откинувшись на постель, не открывая глаз. — Без меня не выйдешь… Утром я оклемаюсь. Не навороти тут глупостей, — велела она уже почти беззвучно, вновь проваливаясь в сон.

В этот раз Нессель спала тревожно, вздрагивая и пытаясь приподняться, и от стиснутых зубов порою доносился отчетливый громкий скрип, от звука которого начинали болезненно ныть собственные челюсти. Проснулся Курт первым и, перевалив ее со своего плеча на подушку, долго лежал, всматриваясь в притихшую к утру девушку. Сейчас, при свете солнца, пробивающегося в окно, еще отчетливей различалось, как она осунулась за эти часы; бледная кожа сомкнутых век была почти прозрачной, лежащие поверх одеяла руки наверняка светились бы мраморной белизной, если бы не покрывающий их загар, скулы выступили остро, словно у высеченной из камня статуи, и лишь нездоровый румянец и обжигающий жар, ощутимый при прикосновении, нарушал это сходство. Поднявшись, Курт еще минуту стоял у постели, глядя на измученное лицо на подушке, и, вздохнув, отправился одеваться.