Чем пахнет жизнь - Филипп Клодель

Мыло

Savon

Блок идеальной формы. Большой зуб зверя, он один уцелел из сгинувшей челюсти – если его поскрести, он оставит под ногтями немного своей эмали и пульпы. Что-то неуловимое, скользкое, убегающее в воду маленькой запруды для стирки, которую оно уже окрасило светло-молочным оттенком. Женщины перебрасываются репликами. Старые, волосы у них желто-серые и собраны в пучки. Все женщины старые, когда ты ребенок, но эти еще старее, они родились в начале ХХ века, их жизнь прошла в кровавых мясорубках войн. Запруда пахнет баней, чистотой прозрачных пузырей, которые вздуваются порой под ударами валька и сразу лопаются прямо у меня в пальцах. Я барахтаюсь в воде маленькой рыбкой под взглядами стирающих женщин, весь в брызгах. Их руки выкручивают простыни. Утирают пот со лба. Они смеются, тараторят, сплетничают, ни на минуту не прерывая работы. Плавать я не умею. Мои ноги упираются в земляное дно запруды. Я их не вижу. Не вижу своего тела. Его съело растворившееся в воде мыло. И запах – простой, первобытный, чуть холодноватый, почти больничный – наполняет меня, словно я тоже подлежу стирке. Бабушка вытаскивает меня из воды. Легко поднимает. Я ничего не вешу. Я еще совсем маленький человечек, и она вытирает меня полой своего синего халата. Я стучу зубами. Кожа покрылась пупырышками и дрожит. Я обнюхиваю себя. Я стал мылом. Бабушка одевает меня. Бегу на солнышко. Щурю глаза. Как славно окутывает дневное тепло! Рядом – мост Воров, такой узкий, что двоим не разойтись. Как раз тут вода из запруды выливается по чугунной трубе в Санон. Длинная белая полоса, точно Млечный Путь в галактиках водоворотов. Жидкий предмет бесконечного любопытства удивленных мальков, которые устремляются туда, резвятся, бьются – нервно, неуправляемо, весело – и умирают в нем, и остаются только неподвижные чешуйчатые былинки, которые уносит течение.

Женское лоно

Sexe féminin

О чем думают мальчики при виде девочек? Конечно же, об этом. Наше человечество двойственно, две равные тайны присматриваются друг к другу, соприкасаются, смешиваются, никак от этого не меняясь, – или совсем чуть-чуть. Хоть мы и едина плоть порой, наши тела все же различны. Мужчина – жар и огонь, женщина – влага и холод, согласно древней теории телесных жидкостей, ложной, конечно, но такой мило поэтичной. С детского сада я хочу узнать, что находится у девочек между ног, и выдумываю игры и фанты, чтобы иметь возможность засунуть пальцы в ситцевые трусики моих подружек. Моя пятилетняя рука гладит мягкую округлую выпуклость, разделенную посередине бархатистой вертикальной линией – у этой границы неведомой страны я, из осторожности или из страха, предпочитаю остановиться, не продолжая своего исследования. Жоэль, Кристина, Вероника, сладкие спутницы, пахнущие кремом «Нивея», теплом детской кожи и стиральными порошками, которыми пользуются их матери: «Паик», «Корал», «Ариэль». Потом – долгая пустота. Стыдливость, не столько моя, сколько моих подруг, да и раздельное обучение в начальной школе, отдаляют нас друг от друга. Коллеж вновь объединяет нас, но мы уже другие. Мы, мальчики, козыряем на школьном дворе своей силой, девочки же шепчутся, собравшись в кружок, и кидают на нас насмешливые взгляды. «Пахнуть девчонкой» становится для нас оскорблением, и мы передаем из уст в уста шуточки, разумеется, никогда и никем не проверенные, о запахах их лона, что-де сродни морскому приливу, несвежей рыбе, розовым и серым креветкам. Брезгливые мины напоказ – ко всему прочему у них, оказывается, время от времени течет кровь из той самой щели, о которой мы помним разве что нечто самое смутное. Сабина в оранжевом купальнике, которого раньше не носила. Первый выход в бассейн. Мальчики и девочки переглядываются, пытаясь разгадать друг друга. Нам пока козырнуть нечем. У нас, мальчишек, подростковые, еще бесполые тела, а у многих девочек уже растет и набухает грудь. Нырнуть, выйти, всем по очереди. Сабина ныряет и выходит из воды. Ее мокрый купальник больше не оранжевый. Он стал прозрачным. Над ляжками проступил каббалистическим знаком черный треугольник. Она замечает это и, сконфузившись, прикрывается обеими руками. Слишком поздно. Мой рот так и остался открытым. Ошеломление. Мы помним точно, в какой миг происходит наше посвящение. Еще и сегодня он стоит у меня перед глазами во всех подробностях. Он стал путеводной нитью в поиске, по сей день не исчерпавшем своих услад. Нерваль и Готье исколесили Европу в погоне за светлыми волосами. Я же посвятил годы открытию женского лона. Не столько в поисках истоков, не столько чтобы познать то, что Поль Клодель назвал охотничьим термином, потому что, думается мне, его не любил, не уважал, да и не знал толком – нора рода, сколько для того, чтобы вновь и вновь очаровываться нюансами формы, сладости и запаха. Ибо ни одно лоно не похоже на другие, у каждого свое благоухание, и поцелуи, запечатленные на нем, как дар или утешение, словно пытаются приручить спящую красу, что живет там, в незабываемом запахе, который у разных женщин походит на древесину кедра, поджаренный хлеб, неуловимую кислоту цитруса, мускус меха некоторых диких зверей, молоко, солод, карамель… но все это смягчено фоновыми нотками, шепотом запахов: они хотят, чтобы их ощутили и прониклись ими, и потому требуют прильнуть ноздрями и губами, поцеловать и вдохнуть, закрыв глаза, с коленопреклоненным смирением молящегося перед богиней. Пальцы и губы, что грезят на женском лоне, еще долго-долго хранят память о его запахе, словно он не хочет умирать, как не хотим умирать и мы сами, разве что, быть может, в самом прекрасном сне между женских ног.

Водоочистная станция

Station d’épuration des eaux

Никто больше не перепрыгивает через сточные воды. Персонаж рассыльного, именуемый saute-ruisseau[19], приказал долго жить. Его встретишь теперь разве что в романах Бальзака. Мир его праху. Слово благополучно почило. Канализация победила его. Клоака. Изобретение, кстати, послужившее сколько для гигиены тела, столько же и для вреда душе: задуманное ради санитарии, оно способствует лицемерию, ведь мы так любим скрывать. Лгать самим себе. Производим все больше отходов, но прячем их под ковер. Сточные воды. Нечистые, грязные, мутные, тухлые. Свидетели обвинения. Все наши жизни можно прочесть в этой жиже, но кто и когда осудит их? Город облегчается в трубы и исторгает отходы далеко за своей чертой, в сточные водоемы, свои отхожие места – и сам же отворачивается, зажимая нос. Бассейны без пловцов и инструкторов. Под открытым небом. Посреди красивых, ухоженных лужаек. Что делают с водой на очистной станции – простому смертному неведомо. Он может разве что увидеть сквозь решетку – хотя любопытные здесь редки – пузырящуюся грязь, похожую на забродившее сусло. Цвета здесь могут отпугнуть и самого отважного: комковато-коричневый, бурый, болезненно-бежевый, поносно-охряный, кишечно-серый. Патологическая, тревожная палитра, как будто жизненный прогноз целого мира под вопросом. Без сомнения, это должно ужасно вонять. Да ничего подобного! Не всяк монах, на ком клобук – цвет цветом, а запаха нет. Надо просто суметь разглядеть в чертах Чудовища душу Красавицы. Кому это под силу? Всем нам, если сможем забыться. Лагуна. Испокон веков лижет стены гибридная вода – полупресная, полусоленая. Подточенные фундаменты облезлых palazzi[20] со стрельчатыми окнами. Замшелые мосты. Кирпич набережных – века сделали его губчатым, точно больные кости. Сваи на причалах, выкрашенные приливами и водорослями, acqua alta[21], затопляющая в ноябре неровные мостовые piazze[22] и набережных, висконтиевская жара в августе, которая золотит юные тела, улыбки матерей, пляж Лидо. А еще, утоляя жажду, город по ночам пьет прямо из каналов; туманы, ветры, морские птицы, голуби-рантье. Chiese, vaporetti[23]. Маленькое перманентное искусство кино. Декаданс продолжается – а значит, его уже надо называть как-то иначе. У любого государства по одному посольству в каждой зарубежной стране. У Венеции же их повсюду – по тысяче. Светлейшая республика, любившая пригоршнями бросать золото, чтобы ее помнили и порой за нее умирали, не поскупилась и здесь: каждая водоочистная станция – ее тайная миссия. Вы это знаете – и ладно. Паспорт и визу выдают всем, кто захочет, не заставляя ни ждать, ни тратиться. В любое время года. Персонал здесь так скромен, что его просто нет. Сколько раз, остановившись возле моего Малого канала, я вдыхал аромат Венеции в запахах сточных водоемов. И сколько раз на Большом канале Города дожей или на его улицах вспоминал я водоочистную станцию Домбаля, и мой городок, да и весь край, где родился и вырос: что ближе сердцу, чем родная глушь?[24] География – столь древняя наука, что умеет порой и слукавить. Она играет с нами в игры. Тасует места, как тасуют карты. Вот дамы – королевы – встречаются с валетами. Те тушуются, краснеют, опускают глаза долу и, вдыхая их ароматы, предаются мечтам. А дамы не возражают, потому что, в конце концов, что знаем мы о будущем? Кто будет завтра королем? А кто – никем?