Девушки без имени - Бурдик Серена

После ужина Луэлла поднялась к себе, не сказав ни слова ни мне, ни родителям. Она все чаще спала в своей комнате. Я забралась в постель и попробовала писать, но придумывать сюжеты становилось все сложнее. Сдавшись, я выключила свет. Я долго еще представляла довольное лицо сестры и пуанты, превратившиеся в розовые ошметки. Потом я услышала, как открывается входная дверь, и подошла к окну. Папа садился в такси. Я смотрела ему вслед, а струя выхлопных газов постепенно растворялась в свете фонаря. Моя семья разваливалась. Первыми отпали папа и Луэлла. В животе что-то ныло. Я снова легла и через какое-то время заснула, так и не дождавшись папиного возвращения.

Проснулась я от того, что Луэлла трясла меня за плечо.

— Что случилось? — Я села.

Еще не рассвело, но занавески были отдернуты. Квадрат лунного света на полу походил на шкатулку.

— Повернись, я тебя причешу.

— Что?

Я еще не проснулась, но просьба все равно выглядела странной.

— Помнишь, я хотела непременно причесывать тебя, даже когда ты выросла и научилась сама? — Она встала на колени на кровати и принялась разбирать пальцами мои пряди, сильно их дергая. — У тебя очень красивые волосы. Совсем как у мамы, гораздо гуще моих. Я всегда им завидовала.

Она расчесала мне волосы и начала заплетать.

— И твоим «синим» приступам завидовала.

— Почему?

Ночь выдалась жаркая и сырая, я вся была липкая от пота.

— Потому что от тебя никто ничего не ждет.

Это показалось мне оскорбительным.

— А почему ты выбросила туфельки?

Луэлла соединяла пряди, обрывая тонкие волоски.

— Это была проверка: хотела посмотреть, остановит ли мама автомобиль и заставит ли меня выйти на улицу, чтобы найти остатки туфель. Папа бы заставил.

— И что бы это доказало? И ты бы возненавидела папу за это?

— Я бы и ее возненавидела, но дело не в этом.

Закончив с косой, Луэлла легла на спину, а я растянулась рядом. Коса забилась под шею.

— А в чем?

— В том, что она этого не сделала. Что она позволяет нам делать с ней все что угодно.

Меня не удивило, что мама не прошла проверку Луэллы, но разочаровало.

— Думаешь, она скажет папе и он тебя накажет?

— Я уже наказана. Уверена, что отослать меня — папина идея.

— Поездка в Париж не похожа на наказание.

— Ты разве не понимаешь, что меня не ждут обратно? Папа хочет, чтобы я уехала и не выдала ненароком его маленькую тайну. Иначе зачем бы они это сделали? Раньше никаких разговоров про поездку в Париж не было. — Она взбила подушку и устроилась поудобнее. — Они не заставят меня уехать. Я не хочу.

Однако родители могли ее заставить, и мы обе это знали.

— Если ты откажешься, они придумают что-нибудь похуже. — Я вспомнила о папиной угрозе. — Особенно если ты теперь не танцуешь. Извинись. Ты любишь танцевать. Это твое будущее. Что ты будешь делать без этого?

— Не знаю.

Эта неопределенность не волновала ее, но мне хотелось, чтобы она задумалась. Мы всегда обсуждали наше будущее.

— Ты, например, — Луэлла улыбнулась, будто вспомнив свою роль в этом разговоре, — отправишься в колледж и станешь великой писательницей. Независимой, возбуждающей всеобщую зависть женщиной, вроде Инес Милхолланд.

— Не хочу быть похожей на нее! — Я поморщилась. — И чтобы мне завидовали — тоже.

— А я хочу. Она делает, что хочет. Папа водится с такой женщиной, а нас заставляет жить по другим стандартам. А почему мы должны? Знаешь, цыгане ведь тоже не свободны. — Она приподнялась на локте. — Пейшенс в следующем месяце будет шестнадцать, и ее заставят выйти за парня, которого она терпеть не может. Их родители сговорились, когда ей было три года. Отцы пожали друг другу руки — и конец. Мы все в ловушке.

Я вдруг поняла, что Луэлла тоже скоро может выйти замуж, особенно если она не будет танцевать. Может быть, она найдет мужа в Париже. Тогда я никогда больше ее не увижу.

— Ты так влюблена в Сидни?

— Совсем нет! Я влюблена в их музыку! Когда еще мы услышим что-то подобное? Если мне снова придется слушать на патефоне, как Энрико Карузо тянет одну-единственную ноту, я этот патефон расколочу. Я все говорила себе, что осталось учиться всего год, но что потом? Танцовщицей я не стану… Фата и домашние туфли?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я привыкла считать, что она станет такой же знаменитой, как Анна Павлова, но это было глупо. Она не будет балериной, а я не пойду в колледж. Разглядывая лунные тени на потолке, я вдруг поняла, чем на самом деле были все наши планы, — детскими фантазиями. Но мы больше не были девочками, которые могут мечтать и фантазировать. Я потеряла эту способность в то мгновение, когда отец у меня на глазах поцеловал ту женщину. Все, что я считала истиной, стало ложью. Может быть, поэтому и Луэлла выбросила пуанты на улицу — она тоже больше не могла верить в свою историю.

Я взглянула на нее. Она лежала на спине и смотрела в потолок, волосы разметались по подушке. Видит ли она те же узоры лунного света, что и я, или для нее они совсем другие? Я хотела рассказать ей, как у меня остановилось сердце, как стены разъехались в разные стороны. Как у меня сжимается все в груди, как я боюсь потерять ее из-за Парижа, замужества и будущего, которого у меня не будет. Как я боюсь, что мы уже потеряли отца и что мать останется совсем одна.

Но я ни о чем не рассказала ей. Мне хотелось спать, и я не знала, что другого шанса поговорить с ней у меня не будет. Закрыв глаза, я слушала, как ворочается рядом сестра, пока сон наконец не одолел меня. Это был единственный на моей памяти раз, когда я заснула раньше нее.

Проснулась я в девять утра, в той же самой позе, в которой меня застал сон. Увидела пустую подушку. Села, борясь со сном. Луэлла уже встала. Снаружи ярко светило солнце. Мне не дозволялось спать так долго, и я, ощутив дурное предчувствие, быстро оделась и спустилась вниз. Столовая была совершенно пуста, посуду после завтрака уже убрали. Желудок трепыхнулся.

— Эффи? — Я дернулась, услышав мамин голос.

Она стояла в дверях. Лицо ее от воротничка до лба было безупречно белым.

— Ты проспала завтрак, дурная девчонка. — Она улыбнулась, но бодрость в голосе была явно деланной.

— Почему Неала меня не разбудила?

— Я дала ей выходной.

— Как?

— Иногда полезно побаловать слуг. Пообедаем в городе?

— Вдвоем? — Мы с мамой редко делали что-либо вместе. — А где Луэлла? Папа уже уехал по делам?

— Возьми шляпку, — велела она, надевая свою собственную, украшенную таким количеством перьев, какого хватило бы на целую стаю.

Мы вышли в удушающе жаркий день. Плотные облака нависали над головой, как крышка над кастрюлей, и готовы были сварить нас заживо. Я подумала, что если пойдет дождь, капли, шлепаясь на мостовую, станут шипеть и испаряться.

Надземка домчала нас до Манхэттена, где мы поели в кафе «Мартин», полном расслабленной публики. Веера и шляпы лениво раскачивались, краснолицые официанты в белых куртках изнывали от жары, разнося дымящиеся тарелки. Люди, сидевшие за столиками на галерее, походили на пассажиров корабля. Я вспомнила о затонувшем прошлой весной «Титанике». Как, должно быть, потом страдали те, кто махал им с берега, провожая на смерть.

Мама съела маленький кусочек утки, отложила вилку и достала из сумочки серебряную сигаретницу, которой я раньше не видела. Мама никогда не курила. Но сейчас, пока я ела, она сидела с зажженной сигаретой и смотрела по сторонам. Моя утка оказалась нежной и пикантной, но у меня совсем не было аппетита.

На десерт мама заказала карамельный пудинг для меня и два коктейля «Бренди Александр» для себя. Мама редко пила спиртное, только с папой после обеда в гостиной. Алкоголь раскрасил ее щеки и придал голосу выразительности. Она расслабилась и вдруг стала красивой. Пышная прическа под шляпой вздымалась волной, талия была стиснута «лебединым» корсетом (название это очень подходило ее фигуре), рукава колыхались, глаза горели. Она казалась невероятно привлекательной и совсем не похожей на мою мать.