Сверхновая американская фантастика, 1995 № 01 - Лариса Михайлова

— Эй, Коул! — крикнул я. — Ты не узнал меня?

Он глянул на меня и нагнулся вперед, опершись о поручень.

— Не тот ли ты парень, который продырявил мне бедро?

Я помахал рукой.

— Как ты?

— Терпимо… а ты?

— Черт! Лучше просто не бывает.

И что странно, я действительно верил в это.

— Ты, черт возьми, соображаешь, куда едешь? — прокричал Коул, когда поезд начал набирать ход. — Мы почти в Полосе.

— Именно туда я и направляюсь!

Его предупреждение не произвело на меня впечатления… во всяком случае, такого, как я мог ожидать. Я чувствовал себя возбужденным, живым, чувствовал, что мне брошен вызов. Я пустил коня в галоп по глубокому рыхлому снегу и был удивлен легкостью, с которой мой конь мне подчинялся.

— Ты спятил! Вспомни, что я говорил. На этот раз тебе так не повезет с изменениями.

Я засмеялся.

— Только не говори мне, что тебе самому никогда не хотелось попасть туда и разузнать, что там. Со стороны этого не увидишь.

Он кивнул.

— Хотелось пару раз.

— Тогда пошли со мной! — я пришпорил коня. — Нас будет двое! Чудовища попрячутся в норы, и мы спасем принцессу из башни, мы сможем.

Он просто смотрел на меня и улыбался.

— Пошли! — кричал я. — Чего ты теряешь? Мы будем королями в этой чертовой дыре! Давай со мной!

И я верил, что мы увидим все чудеса Полосы и ее загадки, пройдем и свет, и мрак — и выйдем победителями. Это чувство вело меня вперед.

Клуб дыма повис между нами, а когда он растаял, Коул крикнул:

— А уж это твои проблемы!

Поезд начал удаляться от меня, приближаясь к следующему повороту, и когда он начал поворачивать, Коул крикнул:

— Удачи тебе!

— К черту удачу! — сказал я ему. — У меня внутри тикают специальные лунные часы. Я — часть бесконечного проекта. Во мне больше огня, чем в твоем старом движке. Зачем же мне удача?

— И все же, удачи! — крикнул он, тряхнув ружьем на прощание.

Поезд скрылся за поворотом, и больше я Коула не видел.

Я-то думал, что просто бахвалюсь, и как только Коул исчезнет из виду, я натяну поводья и стану искать место для ночлега, но вместо этого пришпорил коня. Да он и не нуждался в понукании. Это уже был не конь, а огромная темная машина с окутанным клубами пара сердцем, несущая вперед и помогающая не отказываться от решения, принятого, как я понял, задолго до того, как я покинул Глори. Я вспомнил Трейси, бегущую к лесу. Тогда я еще подумал, что она спасается от опасности. Но теперь разум подсказывал, что она спешила навстречу радости жизни, влекомая теми же светлыми мыслями, которые толкали меня вперед. В моих действиях не было ни логики, ни смысла, ни плана. Я был свободен от всего этого, свободен от оков, о которых даже не подозревал. Препятствия казались столь ничтожными, что я не замечал их. Я мчался так, как это возможно лишь в детстве — испытывая восторг от движения, подчиняясь пьянящему чувству свободы. Ветер — огонь за моей спиной, снежная пыль, подхваченная ветром — призраки, темные деревья — башни старого замка. Возможно, я летел навстречу смерти, но это не вызывало ужаса. Я ушел от смерти куда более страшной, чем любая из ждущих меня впереди. Паралич страха, извращенные мечты, отравляющие душу. Больше им меня не достать. Я должен использовать свой шанс. Смерть ждала, никакого сомнения, но я покончил с нытьем, с увертками и ложью, с попытками смягчить удары судьбы, ухватившись за юбку несчастливой женщины.

Непостижимо, но мы незаметно нагоняли поезд. Мой конь был настоящим чудом. Каждый шаг переносил нас на немыслимое расстояние. Я не мог видеть его морды, но знал, как он изменился. Глаза сверкали, как фонарь шахтера, зубы угрожающе заострились, подковы высекали искры из камней. Чувствовал я изменения и в себе самом, пусть не совсем в ту сторону, что я желал бы, имей я возможность выбора, но я не страшился этих изменений, они отвечали тому, что таилось в глубине души. Сердце мое яростно колотилось, разум переполняли невозможные желания, руки превратились в орудие любви и убийства — никаких полутонов. Я пришпорил коня, и мы поравнялись с последним вагоном. Заглянув в окно, я увидел хорошенькую женщину в синем платье. Я уставился на ее грудь, рот мой увлажнился, по телу прошла волна желания. Женщина отпрянула назад, испуганная и бледная, зажав рот рукой. Бог знает, какое зрелище являл я ныне собой. Я захохотал, и смех мой был созвучен воющему ветру. В том смехе слышалась злая радость. Прежде от подобного звука у меня пересохло бы во рту и затряслись поджилки. Теперь мне нравилось слышать его. Это был сигнал к началу новой жизни. Я уже собирался влезть в вагон, чтобы овладеть этой женщиной, но к чему, когда передо мной уже лежала вся бескрайняя сверкающая равнина. Туда, на север, я и направил своего коня, пробиваясь через хвойный лес, ломая сучья руками, налившимися чудовищной силой, вздымая тучи снега позади себя, по направлению к Глори, — всегда, навсегда, навечно обретя славу, единственную славу для того, кому тесно в привычном мире. Я несся туда, сокрушая все преграды и презрев жестокие мечты, срывая завесы с тайн, — туда, к беспредельной любви и власти.

Первый рассказ Дейла Бейли «Машина Эйдельмана». был опубликован в июльском F&SF за 1993 г. В основу второго рассказа, «Тронутый», легли воспоминания о собственном детстве писателя.

«Я родился на юге Западной Вирджинии, — пишет автор, — там и живу. Когда я был подростком, меня страшно интересовала борьба, разворачивавшаяся вокруг тамошних шахт в начале двадцатых. Ее организатором стал профсоюз шахтеров Америки… Мне давно хотелось написать рассказ из жизни тех шахтеров, но я не представлял, как за него взяться, пока в моей памяти не всплыло старое аппалачское поверье о том, что умственно отсталые дети обладают каким-то даром, компенсирующим их неполноценность.»

Дейл Бейли Тронутый[9]

О, мама, вырывается снова. О, мама.

В груди ноет тупая, непрекращающаяся боль, но стонешь потихоньку — вдруг мать заметит. Мама хочет, чтобы ты умер.

Она общается в основном с Кейдом, когда он дома. Ну и, конечно, с отцом, а иногда даже с бабушкой.

Бабушка раскачивается в кресле-качалке возле печки, приговаривая:

— Он дурачок. Тронутый.

Ее дрожащий палец нацелен на тебя, съежившегося у теплого очага в комочек.

Кашляя отрывистым, лающим кашлем, который преследует всю жизнь, придвигаешься поближе к топке, но даже здесь ты чувствуешь, как дует из разбитого окна. По телу будто пробегают ледяные пальцы. Сколько раз мама просила управляющего прислать кого-нибудь заделать дыру, но им нет дела до таких мелочей. Картонка, вставленная в отверстие, почти не спасает от ветра. Ты еще ближе придвигаешься к топке и смотришь на маму, ты всегда так делаешь, когда думаешь, что тебя никто не видит. Мама сбивает масло. Время от времени, она украдкой бросает на тебя взгляд.

Твой кашель вселяет в нее надежду.

Тронутый, повторяет бабушка, и мамино красивое лицо искажает гримаса, будто она откусила неспелое яблоко. Она перестает сбивать и вытирает рукой лоб. Что ты имеешь в виду, старуха, спрашивает она. Как это, тронутый?

Бабушка не отвечает, она раскачивается, взад-вперед, взад-вперед. Ее кресло скрипит — скрип, скрип, — тоненько, как мышка. Этот звук, этот сквозняк, этот удушливый запах варящихся на плите булькающих бобов, и эта бабушка, что нависает над тобой. Ее сморщенный, как чернослив, рот похож на ввалившуюся пещерку. Из подбородка торчат седые волосы.

Мама вновь принимается за масло. Мутовка стучит по деревянной кадке.

Из окна видно, как мертвенно-бледный зимний свет ползет по высоким холмам. Вечереет. Скоро вернется из школы Кейд. Вслед за ним придет отец — лицо черно от угольной пыли, мешок для инструментов перекинут через плечо.

Бабушка говорит Тронутый. Тронутый десницей Господней. Слабоумное дитя. Малолетний идиот владеет даром Божим.

Мама фыркает и идет к плите помешать бобы. Потом она садится рядом с тобой на корточки, ее огрубевшие пальцы касаются твоего лица. Джори, окликает она. Ее голос холоден и пуст. В нем безнадежность. Нет у Джори никакого Божьего дара, старуха. У него вообще ничего нет.

Ты опять кашляешь, в этот момент распахивается дощатая дверь. В комнату влетает Кейд в клубах морозного пара.

Кейд! мамин голос оживает. Кейд пришел!

Мама встает, ты натужно кашляешь, грудь заложена и болит. Ты пододвигаешься еще ближе к очагу, чуть не касаясь раскаленного железа.

Ой, мама, говоришь ты.

Но мама… Она даже не оборачивается.

Высоко над пятой шахтой тебя словно одеялом окутывает морозная тишина. Здесь нет резких, издевательских голосов, здесь никто не тычет в тебя пальцем. Здесь, наверху, никто не крадется за тобой следом, чтобы толкнуть на мерзлую землю.